Возвращение ревнивого мужа в форме попугая - [2]

И все-таки не птица. Вот что сбивает с толку. Это как в те минуты, когда она говорила мне, что любит меня, и я ей верил, и, может быть, это была правда, и мы прижимались друг к другу в постели, и в такие минуты я был другим существом. Мужчиной в ее жизни. Цельным. Близость исцеляла меня. И все-таки даже тогда, даже посреди этих блаженных объятий внутри меня был кто-то еще, тот, кто знал про это гораздо больше, но не мог собрать воедино все улики, чтобы высказаться.

Моя клетка стоит в отдельной комнате. Мой бильярдный стол вынесли, клетку поставили на его место, и, если я дохожу до конца жердочки, мне через дверь и коридор становится виден вход в спальню. Когда она оставляет дверь спальни открытой, я вижу участок у изножья кровати, но не саму кровать. Я чувствую, что она слева, чуть-чуть вне поля зрения. Мне видно, как входят мужчины, слышны звуки — и только. Все это сводит меня с ума.

Я хлопаю крыльями, громко кричу, перья мои то топорщатся, то опадают, я разбрасываю корм, яростно клюю эту висячую игрушку, точно это яйца очередного хахаля, — но все без толку. Оно и в прежней жизни никакого толку не приносило, все это мое одинокое буйство. В прежней жизни я все бы отдал, лишь бы стоять здесь, в этой комнате, когда она этим занимается с каким-нибудь типом чуть дальше по коридору, и мне только и надо, что пройти несколько шагов, завернуть за угол — и все, она не сможет больше это отрицать.

Но сейчас мне остается одно — попытаться с этим смириться. Я перехожу бочком на другую сторону клетки и смотрю через широкую скользящую стеклянную дверь на задний двор. Туда приятно взглянуть. Там растут большие спокойные виргинские дубы, на них много хороших мест, где можно посидеть. Там голубое небо — при взгляде на него перья у меня на груди встают торчком. Там облака. Другие птицы. Лети себе. Можно просто взять и улететь.

Раз попробовал, и это стало для меня уроком. По рассеянности она оставила дверцу клетки открытой, я начал карабкаться по прутьям — клюв, коготок, клюв, коготок, — потом съежился, чтобы боком протиснуться в дверь, а там, на другом конце комнаты, открывалась обширная умиротворяющая картина. Я полетел.

В голове ярко вспыхнула боль, я рухнул вниз, комната завертелась, и хорошего в этом было только одно — что она взяла меня. Просунула ладони под крылья, подняла меня, прижала к груди, и, не будь в голове так мутно, я насладился бы этим по-настоящему. А потом она посадила меня обратно в клетку и немного всплакнула. Ее слезы меня тронули. Я снова посмотрел на стену с небом и деревьями. От умиротворяющей грезы меня отделяло что-то невидимое. Я вспомнил наконец, что существует такая вещь, как стекло, и понял, что мне еще повезло: для маленького хрупкого черепа, где помещались все эти мысли, подобная преграда означала смерть.

Она всплакнула в тот день, но вечером к ней явился новый мужчина. Тип с густым гнусавым говором шоферюги из Джорджии, с бледной кожей и кадыком размером с мой шар из корма. Этот субъект наведывается сюда уже несколько недель и там, в конце коридора, чуть-чуть вне поля моего зрения, издает ухающие звуки. В такие минуты мне хочется полететь, невзирая на прутья клетки, но я не лечу. Я должен помнить, как изменился мир.

Она, конечно, теперь незамужняя. Супруг — мужчина, которым я был, — для нее мертв. Она не понимает всего, что означает мой «привет». Для попугая я знаю много слов. Я желтошейный амазон, красивая порода, как мне кажется, — зеленый, с желтым пятном сзади на шее. Я разговариваю очень даже неплохо, но вот выразить ничего не в состоянии. Не могу сделать так, чтобы она поняла.

А если бы мог — что бы я сказал? Не скрою, я был ревнив, пока жил. Я признался бы ей в этом. Но я и причину бы ей объяснил. Причина — моя с ней общность. Когда мы обнимались, у меня не было никакого прошлого вовсе, никакого настоящего, кроме ее тела, никакого будущего, кроме как лежать с ней и не отпускать ее. Я был яйцом, которое она высидела, я погружался, как цыпленок, во влажные небеса ее тела, и все, чего я хотел, — это сидеть на ее плече, и распушать перья, и прислоняться головой к ее щеке, подставляя шею ласкам ее ладони. Поэтому ее взгляды, которые я перехватывал, глубоко меня тревожили: движения зрачков в людных местах в сторону других мужчин, смешки, посылаемые через комнату, работа отслеживающего ума позади обманчиво невыразительных глаз, рассеянность даже со мной в постели, где ее отвлекали призраки мужчин, трогавших ее, может быть, в тот самый день. Я не был частью всех этих других мужчин, которые были ее частью. Я не хотел иметь с этим ничего общего. Только для нее мне хотелось распушаться, но другие были тут как тут, и я не мог оттеснить их в сторону. Я ощущал их присутствие у нее внутри, и поэтому они были и внутри меня. Вот что я сказал бы ей, владей я словами.

Но полчаса назад случилось кое-что волнующее. Одно слово — слово, которое в зоомагазине мы все знали, — вдруг попало в самую точку. Когда этот тип с ковбойской пряжкой на ремне, в сапогах из змеиной кожи, с одутловатым лицом, гундося о любви, тащился мимо клетки за моей женой через комнату, я сказал ему: