Возвращение на Подолье - [14]

— Открывай, суки, за что держите?!

— Очухался? Можешь себя поздравить. За оказанное сопротивление милиции при исполнении служебных обязанностей три года у тебя уже есть. Вот санкция на арест.

Он поднялся на колени и плюнул в склоненное лицо Лежнева.

Удар ногой в лицо отбросил его к стене. На этот раз сознание не ушло, но рот заполнила каша поломанных зубов вперемешку с кровью.

— Чего ты, щенок, добиваешься? Думаешь, это тебе в общаге перед друзьями вые…….? Мы у тебя здоровье заберем и скажем, что так было. Правда, Векслер?

— Точно, Сашок, зачем ему, такому быку, жить на свете? Хорошим людям не хочет помочь.

Векслер, несколько с опаской, склонился над Вейсгеймом.

— Будешь сознаваться?

— Это вы-то хорошие люди?

Он сел, упираясь спиной о стену.

— Откуда вы вообще взялись, гады поганые, кто вас наплодил!?

— Смотри на него, Сашок, у него, оказывается, философский склад ума. Прими это к сведению. Философов нужно бить по печени и почкам. Говорят, они очень любят жаловаться.

Лежнев тут же ударил Валерия носком ботинка в бок.

— Ох!

— Ну, ладно, до вечера хватит. А ночью мы тебя и вые…, и высушим. Если не подпишешь, — будешь доживать свои дни вместе с педерастами.

— Хи-хи- го-го-го — поддержал Лежнева Векслер. — Это ты правильно сказал. Ему там самое место.

Еду и питье ему не давали. До вечера он пробыл в глубоком оцепенении. Поздно ночью они опять заявились к нему.

— Ну, что, орел, надумал сознаваться?

Ответ был неожиданным.

— Давайте ручку, бумагу — подпишу.

— Вот это уже другое дело. Зачем было ломаться? Ты, думаешь, мы звери, ничего не понимаем? Нет, Валерчик, мы тоже люди. Но, пойми, с нас спрашивают, и мы тоже спрашиваем. Что такое три года? Ха-ха! Три года можна простоять на одной ноге. Разве это срок?

Не читая, Валерий Вейсгейм подписал сфабрикованное признание в кражах. Его упрямство было сломлено.

В том, что они ему повредили внутренности, Валерий Вейсгейм не сомневался. Приступы кашля сопровождались обильным кровохарканьем. Безучастный ко всему он лежал на нарах и вспоминал своего брата, умершего год тому назад от рака крови. Несмотря на то, что они с отцом находили желающих за деньги сдавать пункцию, брат умер. Теперь очередь за ним. “Откуда такая закономерность. Почему род исчезает с лица земли?”

Отца он не любил. Грубый и жестокий, тот террорезировал семью и только перед лицом смерти, забирающей близких, вспоминал о Боге. Вряд ли он до конца понимал, что именно за его грехи, в первую очередь, страдают его дети.

О матери Валерий старался не думать. Мечтательная, терпеливая киргизка, она, в его понимании, была кротким ангелом, который по необъяснимым причинам шел рука об руку с человеком, вмещающим в себе больше дьявола чем Бога.

Он понимал, что умирает. Умирает дико и бесталанно, как вот уже многие годы умирают оступившиеся молодые люди в его стране.

Прежде чем забросить его в эту больничную камеру-палату, они сводили его на суд. Непонятной национальности вертлявый прокурор, коверкая текст обвинительного заключения, в завершении речи несколько раз повторил: “Ана систематически варавала. Я настаиваю на пять лет строгий режим.”

Защитником на этом, так называемом процессе, была молоденькая казашка — стажер, которая, в свою очередь, ограничилась фразой, прозвучавшей словно выстрел в небесную бездну: “Ана савсем больной. Мы просим снисхождения.”

Суд удовлетворил требования прокурора, подписав тем самым Вейсгейму смертный приговор. Его увезли в тюрьму, где, по величайшей милости, он был помещен в тюремную больницу.

XI. Ненависть порождает ненависть. Вслед за этим идет смерть

На железной койке рядом с Харасановым лежал молодой парень и периодически сплевывал на полотенце сгустки крови. Его лицо было сплошным синяком. Сквозь побитые губы с трудом прорывалось тяжелое, хриплое дыхание. Определить происхождение побоев для Константина, длительное время работавшего в милиции, не составляло труда.

— Говоришь, малый, поработала над тобой родная милиция, — сказал Константин, морщась от собственной боли. — Расскажи, что ты натворил, попробуем разобраться.

Валерий посмотрел на него потухшим взглядом.

— Ты веришь в судьбу, мужик? — спросил голосом, от которого Харасанову стало не по себе. — В прошлом году от лейкемии умер мой брат. А вот теперь менты убили меня. Приписали мне кражи шапок. Когда-то, в первом классе, я украл у соседки по парте химический карандаш. Ее имя было, кажется, Салли. Карандаш я ей подбросил, но до этих пор не могу забыть, как слезы текли по ее толстеньким щекам. Больше в своей жизни я чужого не брал. Но через столько лет эта кража возвратилась… за все воздается.

В этой краткой исповеди Харасанов почувствовал необъяснимый холод где-то неподалеку стоящей смерти.

— Напрасно, парень, ты поддался. Но опять же, откуда тебе было взять столь горький опыт, — как бы рассуждая с самим собой тихо сказал Харасанов. — Мой тебе совет: требуй прокурора по надзору. Измени показания.

Вейсгейм закрыл глаза и хрипло выдавил:

— Мне х-х-ана, они мне что-то отбили, печет внутри огнем.

Харасанов не удивился. В этой стране подобное происходило на каждом шагу. Отсутствие возможности вызвать адвоката с первых минут следствия выливалось в покалеченные жизни вот таких парней.