Возвращение красоты - [11]

грехи, осознавать их с покаянием и исправлять потихоньку с Твоей помощью. Вот о чем молись, и это действительно будет по-братски! Мы — Церковь, помни об этом! Мы все вместе — Тело Христово, и только грехи вырывают нас, как живые куски плоти, лишая части от Целого. А мы должны не добивать ближних, едва живых иногда от ран, нанесенных страстями-разбойниками, а сострадать, врачевать с терпением и любовью, и только тогда мы — Церковь. Мы должны не злорадствовать по поводу греховности друг друга, не злословить, а сострадать! Только тогда мы — Церковь! Умолять Господа о помиловании друг друга, как мать о сыне единственном, приговоренном. Только тогда мы — Церковь! Потому что Церковью нас делает только причастность ко Христу, а не какое-то внешнее положение, звание или сан. Да, это трудно, мучительно трудно — стремиться к любви, когда все, решительно все в душе противится этому… Это трудно — искать несмотря ни на что примирения и согласия, даже если оно не дается годами… Это трудно — считать и чувствовать родным и близким человека ожесточенного, далекого от нас по своему устроению. Все это трудно и даже невозможно без помощи Божией, но без этого мы уже не христиане, мы не Церковь, как бы мы сами себя ни называли. И эти слова, слова о необходимости любви, ты должен примерять не к другим, а прежде всего к себе, и даже только к себе, потому что ответ за причастность свою Христу ты будешь держать не за других, а только и только за самого себя!..

Внезапно загремели засовы, и даже те, кто спал, кто забылся на время, пригревшись, насколько это было возможно, в гуще человеческих тел, — все сразу проснулись. И у всех тревожно екнуло сердце, отозвавшись у одних короткой, пронзительной мыслью: «Все, конец», а у других жиденькой, тошнотворной надеждой: «Может, еще кого привели…».

Какое-то время в темноте был слышен только топот ног входящих в подвал людей, глухое бряцание оружия, кашель…

Наконец послышались в тишине отдельные, решительные шаги по ступеням, и осипший со сна, раздраженный голос Удриса[41] выкрикнул:

— Всем выходить во двор и строиться по трое!

— Быстро, быстро! — добавил он зло, чувствуя, что люди замерли в оцепенении, не веря еще, что эти слова обращены к ним.

Чей-то женский голос зарыдал вдруг безнадежно и прозорливо.

— А ну, молчать! — крикнул начальник. — Неча здесь сопли разводить. Раньше надо было думать.

— Отец Кирилл, давайте рядом встанем… в колонне. Раз уж так Бог ссудил нам встретиться… — прошептал Андрей.

— Ну да, конечно, Андрюша, конечно…

Андрей нащупал в темноте локоть священника, помог подняться, и они вместе стали пробираться к выходу.

— Ну, ничего… Ничего… Слава Богу за все!.. — повторял точно в раздумье отец Кирилл. — Женщин только жалко… Семейных…

— Да у вас ведь у самого пятеро, — заметил Андрей.

— Я священник… — отозвался отец Кирилл, помолчал, что-то еще хотел сказать, но вдруг закашлялся надсадно, махнул рукой — мол, да что уж там — и замолчал.

Во дворе было все-таки светлее, чем в подвале, и… как-то отраднее, что ли, хотя все уже понимали, для чего их собрали.

— Агафонов, возьми фонарь, посмотри, не остался ли там кто внутри. Доктора захвати с собой, — вслед бухающим сапогам простуженно выкрикнул Удрис.

Хотя на улице было сумрачно и деревья, дома вокруг громоздились черными глыбами, но над ними даже через сероватую вьюжную муть угадывались светлеющие небеса. Да и воздух был хотя и морозный, но чистый, живой. И снежинки на лицо ложились мягкими, влажными хлопьями.

— Как хорошо! — вдруг сказал отец Кирилл и негромко засмеялся.

В голове у Андрея мелькнула шальная мысль, что батюшка тронулся. Он покосился во тьме на темную, ссутулившуюся фигуру священника и вдруг так неожиданно и с обескураживающей ясностью осознал, что в самом деле хорошо. Хорошо!

Солдат, пряча под полой шинели фонарь, вышел с доктором из подвала и доложил приглушенно:

— Никого нет. Мертвяки только…

— Четверо, — глухо добавил доктор.

И по его интонации, по этому единственному сказанному им слову стало понятно, что он безумно, страшно устал, измучился душой, да и телом от этой невыносимой подневольной работы и хочет поскорее отпрянуть, очнуться от навязанного ему кошмара… очнуться хотя бы на время, отряхнуться, уйти, выплакаться, может, но не забыть… потому что забыть об этом уже никогда не получится.

Отец Кирилл тяжело вздохнул и покачал головой.

— Стройсь по трое… быстро, быстро! — скомандовал Агафонов, и солдаты засуетились, подгоняя прикладами людей, формируя колонну.

— Вперед! — приказал Удрис, и колонна медленно тронулась со двора.

Они шли по улицам Ялты, которыми Андрей ходил и бегал всю свою недолгую жизнь, с самого детства; по улицам, которые он знал и любил, и, может быть, именно от этого казалось необъяснимым и странным, что он не может просто свернуть и пойти туда, куда ему хочется… домой, к родителям, братьям и сестренке, которые переживают о нем, тоскуют и плачут тайком, чтобы не расстраивать друг друга и не вспугнуть надежду.

Тягостная тишина притаившейся ночи, беспорядочное шарканье десятков ног, шорох одежды, простуженный кашель сливались в однообразный унылый шум.