Возвращение корнета. Поездка на святки - [61]

— «Письмо моей матери» —…услыхал Подберезкин его слова, и Паульхен затих. Но через секунду он повернулся еще раз, голубые глаза его были открыты, однако как будто ничего не видели, и опять Подберезкин услышал его голос: «Der, Du bist im Himmel…».

На своем веку Подберезкин видал много смертей, в особенности от пули, и сразу же понял, что это конец «Письмо матери», — он остался верен себе до конца. Расстегнув поспешно мундир Паульхена, корнет вытащил бумаги, и первое, что ему попалось в руки, был конверт с надписью: «An meine Mutter nach Meinem Tode». Об этом письме он всегда говорил — верно, предчувствуя свою смерть, тогда как сам Подберезкин был скорее уверен почему-то, что его не убьют, что он вернется назад. «Милый Паульхен!..» — подумал он, морща от жалости лицо при виде огромного распластанного перед ним тела. Сам вызвался его проводить!.. И погиб!.. Еще несколько минут тому назад на мотоцикле он смотрел на эти тонкие завитки волос на его шее, на порезы от бритвы на подбородке — все это уже ничего не значило теперь, не существовало. Он ужаснулся от этого сознания. На земле невдалеке лежали очки Паульхена, он схватил их и положил в карман. Письмо надо было схоронить во что бы то ни стало — куда же? Всюду нашли бы, но лучше всего, может быть, пока за голенищем. И бежать, бежать!.. Все это длилось, может быть, минуту, голосов не было слышно. Быстро перекрестив и поцеловав Паульхена в лоб, он легко кинулся в кустарник, стараясь не шуметь. Но едва он отбежал несколько шагов, как впереди мелькнули серые фигуры, бежавшие навстречу с другой стороны.

— Вот он, здеся! — закричал издалека голос. — Стой, сдавайся!

Подберезкин поднял руку и выстрелил два раза подряд.

— А, ты стрелять, сволочь! — закричал тот же голос, и тут же оглушительно хлопнул выстрел; обдирая сучья и стволы, порхнула пуля.

— Не стреляй, такая мать! — закричал вдруг голос сзади. — Своих побьешь, живьем возьмем.

У Подберезкина оставалось еще два заряда. Один себе, подумал он, живым на муку не дамся. Он присел за старую ольху. Впереди, близко, зашуршало. Чуть выглянув из-за ствола, корнет еще раз выстрелил, где-то застонали. В сущности зачем он это сделал?.. Он посмотрел на небо: что таилось там?.. Небо было нежное, очень далекое — было пронзительно жаль его оставлять. На ольшаннике уже пробилась желтая, нежная, как цыплячий пух, листва, в двух шагах — цвели первые фиалки. До чего всё это было хорошо!.. Но позади, совсем близко, раздался треск, даже как будто дыхание. Он поднял руку к голове, подумав, что самоубийцам нет доступа в тот мир, не прощается? И в это время что-то обрушилось на него сзади, он успел всё-таки нажать на гашетку и, после выстрела, с удивлением подумал, что все еще живет.

XIII

К вечеру Подберезкина привезли, по-видимому, в главный партизанский лагерь. Расположен он был в лесу, на высоком берегу большого озера. Об этом озере Подберезкин слыхал в своем детстве — находился он теперь уже почти в родных местах: отсюда было не более 15 верст до их имения. Славилось это озеро рыбой, и не раз он со своими приятелями из деревни собирался сюда удить, но почему-то из этого ничего не вышло. При мысли, что он так близок от своих мест, столько подымалось в душе воспоминаний — дней, слов, лиц и надежд, его уже давно не тревоживших больше, и столько боли, что он даже забывал про свое теперешнее положение, про партизан и опасность, ему грозившую. Лагерь был большой. Подъезжая, он опытным взглядом военного разглядел замаскированные землянки, пулеметные сиденья, даже орудия в чаще кустарника и орудийные ящики рядом — откуда они всё это только понатаскали? Подъехали они, миновав часовых, еще засветло, но на берегу горело два небольших костра; вокруг сидели люди. Направо стояли две низкие, потемневшие от времени и сажи бревенчатые избушки без окон; вероятно останавливались в них раньше на ночлег рыболовы и охотники и хранились рыболовные снасти. Поодаль был выстроен новый барак.

Подберезкина везли — вместе с мотоциклом — привязанным к легким санкам, на каких летом в их краях подавали на сенокосе к скирдам свежескошенное сено Сами партизаны шли пешком. Вождем партии был Тимошка — молодой парень с добродушно-телячьим лицом и буйными белокурыми кудрями, выбивавшимися со всех сторон из-под его военной фуражки. Одет он был в коричневую фуфайку, опоясан вдоль и поперек пулеметными лентами, на боку висели ручные гранаты, за спиной винтовка-автомат, — был он, как видение из 1917 года. Это он схватил и опрокинул сзади Подберезкина и считал его теперь, видимо, личной добычей. По дороге он несколько раз подходил к саням и говорил под хохот товарищей:

— Вахер, махер, захер! Что, Фриц, приуныл? Хверштеешь ду? Воитель тоже, такая мать! А шинелька-то на ем ничего. — Он пощупал материю на Подберезкине. — Должно офицер. Ты, Фриц, кто ты есть: сержант ай офицер?

Подберезкин качал головой или отвечал по-немецки. И Тимошка удрученно сплевывал.

— Неученый. Не понимаю. Такое зло берет, — ни единого слова не понимаю. Так бы ему пулю и пустил, не могу выносить, как по-чужому говорят. А есть наши понимают. Ровно в сказке.