Возвращение Каина - [69]

Но не это было главное…

Сломались незримые часы, и стрелки их трагически замерли, показывая одно и то же время в любое время суток. И никто не мог вновь запустить их — часы были исправны и пружина заведена. Мир оставался прежним, ничего не разрушилось, не обвалилось, не погасло, но откуда-то появилась сосущая, звенящая пустота. Никто из Ерашовых не успел привыкнуть, привязаться к бабушке Полине настолько, чтобы переживать ее смерть глубоко, чтобы печаль могла вызвать чувство безысходной утраты; неподвижная, сморщенная старушка все время как бы оставалась чужой, и оживление родственной связи еще лишь намечалось. Пока она существовала сама по себе и связывалась с Ерашовыми только памятью о прошлом. Даже не домом, который был еще не обжит, не привычен и чужеват. И дело было не в кровном родстве, которого, например, ни Аннушка, ни Аристарх Павлович не имели, но ощущали ту же пустоту и отрешенность от жизни.

И скорбь эта была неожиданной для всех. Никто не предполагал, что смерть бабушки Полины так сильно заденет душу В первый же день, вечером, откуда-то явился пасынок Николая Николаевича Безручкина, Шило, нескладный, большеголовый парень. Вошел в комнату, где на столе, еще без гроба, лежала покойная, посмотрел от порога и вдруг заплакал в голос, не по-мужски. Будто не веря, что она мертвая. Шило гладил сложенные на груди руки, ревел и приговаривал:

— И правда… руки холодные…

В тот же вечер приехала сестра Вера, никогда не видевшая бабушку Полину и знавшая о ней от Алексея. Ошеломленная тем, что свадьба откладывается на неопределенный срок, уставшая с дороги, она вошла, чтобы только глянуть на покойную — так, для приличия, — и осталась возле бабушки Полины до глубокой ночи.

Долгие годы одинокая, заброшенная, никому на свете не нужная старуха после смерти вдруг начала притягивать людей и удерживать возле себя в неведомом магнитном поле. Она ничем не была знаменита, кроме того, что считалась самой старой жительницей города и несколько лет назад власти вручили ей по этому поводу дурацкий сувенир — хрустальный винный рог. А еще прислали бумагу, что она жертва сталинского террора и теперь полностью реабилитирована.

Возле покойной просидели до полуночи. Олег же стоял в изголовье и читал Псалтырь, найденную в библиотеке бабушки Полины. Он преобразился, словно раньше никак не вписываясь в обыденную жизнь, сейчас нашел себе достойное применение. Он читал ясно, распевно, с вдохновением и тем самым как бы усиливал скорбь, витавшую вокруг покойной. И в его вдохновении не было ни фальши, ни лжи, он исполнял обряд, который знал один из всех, и как-то само собой заменил старшего Ерашова, обязанного по возрасту организовывать похороны. Алексей ему подчинился без слов, поскольку имел представление лишь о военных похоронах, где были цинковые ящики, а в боевых условиях и вовсе мешки из металлизированного полиэтилена, и абсолютно не знал, как обряжать в последний путь родственников. За полночь Олег попросил всех идти отдыхать, и его послушались, разбрелись по комнатам. Осталась Аннушка и вместе с ней Кирилл, однако Олег прервал чтение и каким-то чужим голосом сказал:

— Не мешайте мне.

Они ушли, однако через час Ерашовы снова сошлись в комнате бабушки Полины, а скоро туда же явился Аристарх Павлович, потом Валентина Ильинишна: никто не хотел отставать друг от друга и оставаться один. Строгий псалмопевец никого больше не гнал, и так просидели до рассвета, молча, изредка вздыхая да поскрипывая стульями. Олег захлопнул Псалтырь, и лишь после того все разошлись, кроме Надежды Александровны, которая поспала несколько часов и осталась возле покойной.

Спальных мест в доме уже не хватало, и Алексею постелили на старинном, большом кресле, приставив под ноги стул. Он, сотни ночей проспавший в вертолете, в сидячем положении или на дюралевом полу с летной курткой под головой, тут никак не мог заснуть в пыхающей от мягкости коже. Он ворочался и ловил себя на мысли, что там, возле бабушки Полины, ему было хорошо. Впервые в жизни ему было хорошо возле мертвого человека; он не ощущал брезгливости и отвращения, так привычного и едва превозмогаемого, когда у тебя за спиной, за пилотской кабиной, в разгерметизированном отсеке лежат блестящие мешки с окоченевшими трупами, когда ты затылком чувствуешь, что они — там, а ты еще пока здесь и можешь двигать руками, ногами, и тебе еще нужна кислородная маска на большой высоте. Но мешок, разинув свою металлическую пасть, ждет тебя каждую секунду, чтобы принять в свое чрево и наглухо запаковаться, дабы не тошнило от твоего вида солдатиков, которые выгружают и перегружают этот груз.

Можно было привыкнуть к внезапному огню из ущелья, к ужасу замедленного действия в эти минуты, когда скорость кажется невероятно малой, машина — тяжелой и неповоротливой, а выпущенные в ответ ракеты вялыми, как стая сытых ворон; можно было смириться с ужасом войны, точнее, с состоянием, что ты воюешь и не кричишь благим матом от неестественного своего положения. Но за все годы Алексей не мог привыкнуть к ужасу от вида мертвого человека. Случалось, сам таскал распухавшие на солнце останки, сам заталкивал в мешки, грузил и выгружал и делал это из жестокой необходимости, зажимая чувства в кулак, но душа при этом костенела и озноблялась страхом.