Возвращение к себе - [41]

В доме отыскалась лежанка, на которую Теобальт и опустил свою беспокойную ношу, строго цыкнув, на попытку уползти:

- Лежи, дурная! Родишь ведь набегу. Ох - народ! Рехнулись вы тут всей деревней.

Послушника с разбойником перепутали.

- О-о-о-й! - Протяжно завыла женщина. - Ты разбойник и есть. Стра-а-ашный… - Как только наступила передышка в крике, Теобальт попытался объясниться:

- Я в лесу под дождь попал. Молния рядом ударила громом, мало, не убило. Полночи плутал. Только к утру слух вернулся, а вижу и сейчас плохо.

Женщина приподнялась на локтях, рассматривая расхристаннную фигуру в рясе. Лицо кривилось от боли. Упав на спину, она опять заорала:

- О-о-о-й! Все равно - страшный.

Под рубашкой обтянувшей огромный живот происходило шевеление. Потом сверху, наверное, от самой макушки вниз пошла волна, сдавливая и деформируя чрево, выгоняя из него дитя.

- Помоги-и-и-и, - взвыла вдруг она по-звериному.

Вассалитету Теобальта было всего ничего. В семье осевшего на земле воина баронской дружины, царили крестьянские порядки. А какой же крестьянин забоится родящей скотины, ну или бабы, например?

Задрав под самый подбородок роженицы мокрую, перекрученную рубашку, Теобальт освободил, исходящий волнами живот; велел женщине раздвинуть ноги пошире и упереться руками.

- Сесть надо, - прохрипела та.

- Ништо. Куда я тебя посажу? И так родишь.

В очередную потугу он подсунул ладонь ей под поясницу, а другой рукой бережно на-жал на уродливый, похожий на грушу живот. Толи природа уже назначила миг рождения, то ли этого, небольшого усилия как раз и не хватало, но именно после него показалась черная мокрая головенка новорожденного. Может интуитивно, может, помня что-то неосознанной глубинной памятью, Теобальт осторожно подвернул головку на бочок. Тут же показалось плечико, за ним другое и ребеночек с хлюпаньем выпал в подставленные ладони. От пупка во внутрь матери тянулась сине-багровая жила. Здесь Теобальт замешкался. Но все решилось само: следом за ребенком, выгоняемый последней потугой, шлепнулся похожий на печенку послед. Перевязав пуповину тряпицей, послушник перерезал ее, взял мальчишку на руки и поднес к лицу матери.

Заполдень, так и не дождавшись нападения, крестьяне начали возвращаться по домам.

Когда муж разродившейся Эдгины осторожно вступил на порог, та помешивала в котелке похлебку. Ребенок, завернутый в чистую тряпку, спал посредине широкой лежанки. Умытый и причесанный Теобальт прихлебывал отвар шиповника. Посередине стола лежал кусок солонины.

Размокший в сумке превратившийся в грязную тюрю хлеб, он хотел выбросить, но Эд-гина, отобрала котомку, отвернулась от недоумевающего послушника и съела холодное ме-сиво, зачерпывая прямо из котомки.

- Вот значит как тут у вас, - констатировал Теобальт, когда женщина, отводя глаза, протянула ему пустую сумку.

- Да - так. Раньше корова была, свинья. Жак работящий. Сын подрастал - помощ-ник… когда на нас напали… после, ничего не осталось. Сын в погребе спрятался, мы в лесу схоронились. Вернулись: дом горит, погребушка настежь, нет Сигура. Дом потушили, ладно дождь пошел - помог. Искали, искали, думали, Сигур в лес убежал, только бестолку. Жак по следу разбойников ходил. Думали, если они сына увели с собой, может по дороге где бросят. Хоть тело…

- Не нашли?

- Сгинул, - женщина покосилась на спящего младенца. - Так сестренку ждал.

Она заплакала навзрыд. Услышав мать, закряхтел ребенок. Бросив дела и утерев слезы, Эдгина подняла его и приложила к груди. Глядя на неумело еще чмокающего малютку, она постепенно успокоилась. Разгладилось лицо, высохли слезы, только в глазах осталась неиз-бывная тоска.

Настороженный Жак, кося глазом на Теобальта - вдруг кинется - бочком прошел к ле-жанке, подхватил на руки крохотный сверток и вгляделся в сморщенное личико:

- Кто?

- Сын.

- Расмусом назовем.

- Теобальтом.

- Это почему? - Жак смотрел на жену озадачено.

- Теобальтом буду звать, а ты кличь, как хочешь.

Против ожидания, муж не рассердился, наоборот, пряча виноватые глаза, положил сы-на на лежанку и пробормотал:

- Сама же кричала: беги. Тебе, мол, Сигура еще искать.

- Ладно уж, садись за стол. Вон святой отец гороху набрал. Похлебка с солониной.

Сейчас есть будем.

Теобальт сообразил, что в этой семье курица поет погромче петуха.

Глядя как Жак быстро с прихлюпом ест, как подбирает пальцами листики лебеды и по-следние горошины, послушник пожалел бедного мужика: всегда голодный, напуганный до помрачения ума, потерявший любимого сына, почти уверенный, что ближайшую зиму им не пережить, этот человек вызывал острую жалость и почему-то чувство вины.

Ну, чем он-то, послушник Теобальт, человек сторонний, виноват? А тем, что за стенами отсидеться решил, - пришла карябающая мысль, - отгородиться от жизни стенами обители; святой чистый путь избрать подальше от вашей грязи. Да и спокойнее там. Еды вдоволь, вино по праздникам. И никакие разбойники не нападут.

Даже самые закоренелые гнева Божьего поопасятся. Так и буду до старости молитвы бормотать сытый и здоровый. О! И еще бабам окрестным помогать: кому родить, кому зачать.

Из омута самобичевания вырвал вопрос Жака: