Возвращение к любви - [23]

А он-то думал, что возвращение домой будет более веселым.

Мога молчал, держа в губах потухшую сигарету, молчал и Горе, устремив взор на серое шоссе, похожее на мутную реку. Такая же муть была у него на сердце. «Ты, как верный пес, всей душой привязываешься к человеку, а он в один прекрасный день собирается бросить тебя и даже не заикается об этом…»

Сказал бы сам: «Вот что, Горе, такие вот дела…» Ничего бы, естественно, не изменилось. Но если сказал бы по-человечески, не огорошив его, как тот инструктор, было бы ему легче, могли бы вчера в пути поговорить об этом. И Мога, возможно, не переживал бы так всю дорогу, и — кто его знает? — может, увидев огорчение Горе, предложил бы ему: «Не хотел бы и ты, Горе, переехать со мной в Пояну?» И может быть, поехал бы — ничто его не держит, ни жены, ни детей, забрал бы свои манатки — и в путь!

Горе стало так жалко себя, словно неожиданно осиротел, остался без всякой поддержки… Сколько лет подряд он хранил тепло своей души для одного-единственного человека, для Моги, — «и не женился из-за него, и не парубковал, как все холостяки».

Эх, жизнь — копейка, судьба — индейка!

Расстроенный такими мыслями, Горе резко рванул баранку вправо, словно хотел толкнуть Могу, и машина стремительно взмыла передними колесами, чуть не влетев в придорожную канаву.

Мога инстинктивно ухватил руль рукой.

Но в последнюю секунду машина выровнялась и покатилась вниз по самому борту канавы.

— Что это значит, парень? — спокойно спросил Мога.

Горе молчал.

— А если бы мы сломали себе шею?

— Мы могли это сделать еще вчера вечером! — простонал Горе и вздохнул, словно ему в самом деле было жаль, что это не случилось вчера.

— Ну хорошо, успокоился? Кати дальше.

Горе в самом деле пришел в себя. Он продолжал путь, снова почувствовав себя хозяином машины, и подумал, что как бы ни велика была досада, но она не стоит того, чтобы сворачивать себе шею!

11

Небо чуть-чуть посветлело, и сквозь расходившиеся тучи стали пробиваться солнечные лучи. Мога глядел в сторону Стэнкуцы, которая кокетливо выставила свои домики, окрашенные в разные цвета, с крышами в высоких снежных шапках. Ему пришла на память прежняя Стэнкуца с хатенками, похожими на стайку серых перепелок…

Когда-то бабушка рассказывала ему, что село назвали Стэнкуца по имени молодой, прекрасной, как огонь, девушки, с длинными, до пят, косами, с черными, как уголь, глазами, с румяными, как заря, щеками. Говорили, что она чудом спаслась от татарского плена. Ее звали Станка, и она пряталась в землянке, вырытой в склоне холма, который в те времена был покрыт густым и темным, как ночь, лесом. Прошел год, может, два или более, никто толком не знает, рассказывала бабушка, но однажды на землянку наткнулся гайдук Новак, тяжело раненный в бою с басурманами, и Станка не дала ему уйти, пока не вылечила травами. «Но сдается мне, скорей всего ласки Станки излечили того храбреца», — говорила бабушка, гладя своей мозолистой ладонью голову крепкого рослого мальчонки, которого ласково называла Максимаш.

И когда выздоровел богатырь Новак, он прикрепил к поясу свой меч, согнулся чуть ли не вдвое, чтоб выйти из землянки, но с порога повернулся и сказал:

«Не запирай, Стэнкуца, двери, я скоро вернусь!»

Говорят, что от этой землянки и пошло наше село, которое все росло и ширилось, и много мужественных воинов прославляли имя Стэнкуцы.

«Помни и сам не позорься, — часто говорила бабушка. — Возможно, что и ты потомок того Новака, тьфу, не сглазить бы!..»

Кто знает, может, и на самом деле он потомок того Новака!

Мога улыбнулся. Красивая сказка…

А правда была в том, что нынешняя Стэнкуца изменилась к лучшему благодаря и его заботам, стараниям дать старому селу новый облик, дыхание, широкий, как сама степь, простор.

В восточней части села за счет полоски колхозной земли проложили несколько новых широких улиц. И протянулись они, как могучие руки великана, а по обеим сторонам выросли дома, построенные по специальному проекту и разукрашенные мастером Жувалэ.

У всех домов были высокие двери, чтоб сквозь них могли проходить богатыри, и огромные окна с резными наличниками, на каждом окне по деревянному цветку, выкрашенному в голубой цвет. Сколько бы раз ни проезжал этими улицами Мога, всегда ему казалось, что он едет полем, цветущим цикорием…

В правлении Мога приказал Горе доставить ему хоть из-под земли Михаила Лянку, после чего он может быть свободен, пока его не позовут. Это означало, что Горе мог пойти домой, пообедать, отоспаться и делать все, что ему заблагорассудится, но, так сказать, не отлучаться от телефона.

Мога вошел в кабинет, повесил пальто на вешалку, провел рукой по поседевшим и поредевшим волосам, скорее растрепывая их, чем приглаживая. Сел за письменный стол и некоторое время неподвижно сидел в кресле, прикрыв глаза, словно внезапно задремав.

Из всей мебели, находящейся в этом огромном кабинете и расставленной в идеальном порядке, только это кресло было старым. Сидя в нем, Мога чувствовал себя дома. Это был единственный предмет, принесенный им из старого правления, он словно хотел подчеркнуть, что и старые вещи годятся кое для чего.