Возвращение Иржи Скалы - [13]

Тогда, в горящем самолете, не было времени размышлять. Иржи просто выбрал из двух зол меньшее. Зато когда он пришел в себя…

Советский госпиталь! Господи боже, да может ли быть у них хороший госпиталь, даже если это московская университетская клиника! А советский врач, пусть даже университетский профессор, наверняка какой-нибудь коновал! Таковы были первые мысли Скалы, когда он очнулся после долгого беспамятства.

Усталое, задумчивое лицо Петра Васильевича вначале показалось Скале видением, рожденным горячкой. Петр Васильевич не был острижен в скобку, не носил бороды по пояс. Пол, стены, оборудование сверкали чистотой, миловидная медсестра в белоснежном халате с трогательным вниманием ухаживала за раненым. Помнится, отец, побывавший в русском плену и здесь, в России, вступивший в Чешский легион, рассказывал совсем иное. Отец учил его любить Россию, это правда. Особенно сейчас Иржи благодарен ему за то, что отец с детства научил его русскому языку — языку будущего, разумеется того будущего, когда, по мнению отца, падет советская власть и в этой чудесной стране восторжествует гуманность.

Отец, честный, недалекий, опьяненный своим легионерством и верой в Масарика; пять толстых книг генерала Медека, целые кипы газет и брошюр, живописующих «большевистский ад» и подвиги полковника Швеца — героя и великого сына чешского народа; потом летное училище, служба в полку, майор Унгр и сослуживцы по британской авиации — все это незаметно сформировало в сознании Скалы представление, в правильности которого он ни разу не усомнился: большевистская Россия — невежественная и страшная страна.

Пожалуй, надо было все-таки пойти на философский факультет, тогда Иржи больше узнал бы о мире! Но после истории с Эржикой он словно не жил на свете. Аттестат зрелости с отличием на радость родителям — вот все, на что у него хватило сил. А военное училище? Оно было высокой стеной, крепостным валом, лишавшим человека кругозора. Начальник училища, бывший австрийский генерал, мастерски умел затуманивать мозги молодым людям. Разве не соблазнительна мысль о том, что военные — люди особого сорта. Офицеру нельзя ездить в третьем классе, нельзя, идя с женой, нести ее сумку с покупками, нельзя держать над женой зонтик, но в этих запретах есть своеобразная прелесть! Запреты могут быть очень приятными, если они ставят тебя над серой массой обычных смертных. Некоторые слушатели летного училища прямо упивались чужеземными словечками «standesgemäß» (соответственно званию) и «offiziersmäßig», (как подобает офицеру), которыми щеголял генерал, совершая экскурсы в прошлое.

Странная это вещь — честь и достоинство офицера. Вот, например, напиться в стельку — это можно, пожалуйста. Такой поступок даже повысит ваше реноме, разумеется, если вы напьетесь в своем кругу, за той стеной, что отделяет офицерскую касту от «шпаков», от остальных смертных. Лейтенант Штястный, молокосос в мундире, прославился на весь гарнизон, «застрелив» в офицерской столовой рюмку, которая «упорно отказывалась подойти к нему». Офицерик был пьян до обалдения.

— Рюмочка, ко мне! — скомандовал он. — Раз-два, шагом марш!

Рюмочка заартачилась — и бац, зазвенело стекло, звякнули окна, и комната наполнилась запахом пороха.

Начальник гарнизона, тоже бывший офицер австрийской армии, дал буяну для проформы три дня домашнего ареста и, снисходительно улыбнувшись, назвал его «Волшебным стрелком». Это прозвище так и осталось за лейтенантом. Новое пополнение, юные офицерики, каждый год приходившие в полк из училища, с восторгом слушали рассказ об этой истории, уже обросший десятками вымышленных подробностей, и с почтением и завистью поглядывали на Штястного.

Да, странная это штука — офицерское достоинство! Пойдите навеселе, как старший лейтенант Вебер, на танцульку и затейте там ссору из-за незнакомой девицы, которую у вас перехватывают нахальные юнцы. Крепкие словацкие парни отвесят вам две оплеухи, об этом узнают в полку, и готово дело — вынужденная отставка, уход из армии с испорченной репутацией.

Хорошо еще, что Скала попал в авиацию, там этого кретинизма меньше. Среди летчиков немало инженеров, офицеры образованные, отношение к рядовым более человечное, быть может потому, что офицеров и солдат сближает любовь к машине и каждодневная опасность. Нет чрезмерного службистского педантизма, который превращает военную службу в ад.

Но и среди летчиков слово «большевик» произносили так же, как «негодяй» или «выродок». В дни парламентских выборов офицеры с высокомерным пренебрежением смотрели на штатских и тешились своим положением политических евнухов, за которое получали более высокое жалованье, чем другие государственные служащие. Зачем размышлять, к чему политика!

Все это Иржи понимает теперь, после Мюнхена, после перелета в Англию, где изрядно охладили их пыл, после бомбежек вражеских тылов. Сколько раз думал он, что и в тылах ненавистной фашистской Германии есть такие же жены и дети, такие же старики родители, как у него… От этих мыслей не спасает даже панцирь военного воспитания.

И вот теперь Иржи с болью сознает, какие нелепые представления о советской стране и ее людях были у него в течение многих лет. Он вел себя, как старая бабка, которая верит в царствие небесное и в адское пекло, потому что ей это внушили.