Возвращение - [11]

"Ничего я не помню. И не хочу вспоминать. Уходи".

Мне не предложили сесть, мы так и стояли посреди комнаты.

"Катя,- сказал я,- ты же помнишь, как всё было. Надо было выбирать: или или... А ты не хотела ехать".

"Конечно. Что мне там делать?"

"Если бы ты меня любила, ты бы поехала".

"Если бы ты меня любил, ты бы меня не бросил".

"Не будем сейчас спорить".

"А я и не спорю. Ты когда-нибудь подумал, что я тут должна была пережить?.."

Она заговорила громко и невнятно, слушать было мучительно. И оттого, что я не всё понимал, и оттого, что понимал - если не каждое слово, то по крайней мере смысл сказанного. Должно быть, она повторяла то, с чем мысленно много раз обращалась ко мне; наступил час отмщения. Зачем я явился, меня никто не звал. Она свою жизнь устроила. Между нами нет ничего общего.

Устроила, подумал я, глядя на ее впалые щеки, на нищенскую обстановку ее жилья.

Мне нужно было что-то ответить, да, да, лепетали мои губы, я виноват, я ужасно виноват перед тобой... И я тянул к ней руки, как будто хотел удостовериться, что вижу ее наяву.

Но я в самом деле видел ее наяву! Она умолкла, провела рукой по волосам.

"Катя! - сказал я, смеясь.- Ты даже не представляешь, ты просто не можешь себе представить, как я счастлив! Я не надеялся тебя застать. Всё у нас будет хорошо, уверяю тебя..."

Она смотрела на меня почти с омерзением.

"Никто тебя не звал. Катись отсюда!"

"Этого не может быть, Катя, мы когда-то друг друга любили. Ты меня гонишь?"

"Нечего тебе здесь делать".

Я решил схитрить и сказал:

"Но, знаешь, уже поздно. Мне негде ночевать..."

Вот этого как раз и не следовало говорить. Моя жена, прищурившись, взглянула на меня, отвела взгляд, мне показалось, что ее лицо меняется. Временами я ее вообще не узнавал. Я даже подумал, не ошибся ли я. Она пробормотала.

"Ах, вот оно что! Ну, мы это уладим".

Я хотел ей сказать, что не стоит беспокоиться - очевидно, она хотела устроить меня у знакомых,- и продолжал что-то говорить, но она не слушала. В углу на тумбочке стоял телефон. Она сняла трубку и дважды крутанула диск. Я потер лоб. "Может, мне лучше уйти",- пробормотал я. Всё произошло очень быстро. Моя жена - если это была она - подошла к окну и заглянула между занавесками.

"Ага, они уже тут". И тотчас раздался длинный звонок в дверь.

VIII

Я сказал: "Это недоразумение. Я думал, здесь живет моя бывшая жена. Ошибся адресом".

Милиционер повторил свое требование. Я рылся во внутренних карманах пиджака, в плаще, в карманах брюк. Ужас случившегося дошел до меня: я потерял портмоне - может быть, его вытащили в автобусе, потерял свой паспорт апатрида или забыл дома вместе с подарком. Мне ничего не оставалось, как пообещать толстому человеку в шинели и блинообразной фуражке, что пришлю ему фотокопию моего документа по почте. По какой это почте, спросил он, усмехаясь, и мы вышли на лестницу, где стоял другой милиционер.

В тесном фургоне я покачивался между двумя стражами, в темноте белели их лица, отсвечивали пуговицы шинелей, блестели орлы на фуражках. В зарешеченном окошке мелькали тусклые огни. Нас бросало из стороны в сторону, автомобиль гнал по ночному городу, не снижая скорости на поворотах. Всё это мне было знакомо. И я утешал себя тем, что это была все-таки милиция, а не другое учреждение. В конце концов это их право: человек без документов, удостоверяющих личность, подержат и отпустят. Гораздо больше меня угнетал разговор с моей женой.

Я продолжал себя уговаривать и тогда, когда меня втолкнули в комнатенку без окон и обхлопали со всех сторон, после чего было велено раздеться догола. Необходимая формальность, ничего не поделаешь. Я стоял на каменном полу под холодным душем. Вошел человек в белом халате поверх милицейской формы, с машинкой для стрижки волос.

Но когда, сунув ноги в ботинки, придерживая брюки, я прошествовал по коридору и сел на указанное мне место, боком к столу, перед яркой лампой, которая отражалась вместе с моей голой головой, с неузнаваемой физиономией в черном оконном стекле,- когда я уселся, вернее, когда меня усадили, дверь за моей спиной неслышно отворилась, милицейский чин, пожилой лысый мужик, собравшийся составлять протокол, вскочил, чтобы уступить место вошедшему человеку в штатском, молодому, с лицом, по которому словно прошлись утюгом. Человек сел. Без документов, сказал капитан милиции. Плоский человек кивнул и сделал знак капитану оставить нас вдвоем.

Он спросил, чем я занимаюсь.

Я ответил: собираю подаяние перед церковью святого Непомука. Что это за святой такой, поинтересовался он, побарабанил пальцами по столу и поглядел в окно.

Как ни странно, разговор, который занял, вероятно, не больше получаса,циферблат на стене показывал без четверти два, я взглянул на свои часы, собираясь перевести стрелки, но вспомнил, что часы у меня отобрали вместе с брючным ремнем, шнурками от ботинок и ключами от моей квартиры, подумал, что на самом деле время не такое позднее, хотя что значит "на самом деле"? На самом деле я сидел перед окном, выходившим во двор,- можно было разглядеть и решетку снаружи,- в городе, откуда я никуда не уезжал, где только что виделся с Катей и по-прежнему надеялся, что все наши ссоры в конце концов завершатся примирением, вот что было на самом деле, а того, другого города, и профессора, и Марии Федоровны никогда не существовало,- так вот, если вернуться к моей мысли: как это ни покажется странным, разговор с человеком, у которого не было лица, окончательно меня успокоил. Именно так он должен был выглядеть: скучающим, рассеянно-настороженным, загадочно-непроницаемым, как требовала его должность; в сущности, он не питал ко мне дурных чувств, таковы были "инструкции", другими словами, вступила в свои права рутина; всё было рутиной, то есть чем-то предписанным, подобно придворному этикету или дипломатическому протоколу. Все действовали как по уговору.