Возвращение Будды - [23]

– Много.

Здесь татарин встает, выпрямляется. Под грязным его бешметом оказываются чистые плисовые шаровары и шелковая желтая рубаха. Нагим-бей проводит профессора в светлую половину. Собираются еще татары. Нагим-бей суетливо скрывается: профессор понимает – он узнает у русского, действительно ли проволока из золота. «Все великолепно», – думает профессор и пьет много чаю. Он в пустыне, здесь много пьют чаю.

Татары обступают его: русский ювелир сказал – проволока китайского золота, это же самое дорогое и древнее золото. Татары вокруг Виталия Витальевича, они с уважением смотрят на его неумело заплатанную шинель, волосы цвета линялой жабы и золотой вставной зуб. По вставному зубу они решают: «Не вор»; и Хизрет-Нагим-бей спрашивает:

– Сколько просишь?

Профессору нужно – крепкую арбу, четырех верблюдов, двух погонщиков и сколько требуется пищи. Он везет мимо озера Чулак-Перек на Сергиополь и оттуда по станицам по тракту до Чугучака статую Будды. У него имеются мандаты и пропуск. Профессор объясняет, что такое статуя Будды.

– Бурхан… бурхан… – кивают бритые головы. Они желают сами видеть бурхана. Профессор Сафонов ведет их на товарный двор.

Уткнувшись головой в бок Будде, спит Савоська. Подле него окурки: их несет и не может отнести ветер – так долго тянул и думал над ними Савоська.

– Четырем верблюдам не увезти, – говорят татары, и они нарочно, натужась, пытаются перевернуть статую на другой бок. – До Чугучака восемьсот верст, в степи весна – верблюдам идти тяжело, – никак нельзя меньше восьми верблюдов.

Они возвращаются, пьют чай и за проволоку согласны везти Будду до Сергиополя.

– Найду других, – говорит профессор.

Татары спорят: сейчас весна, за Сергиополем белые, утоняют верблюдов, людей убивают, за проволоку много купишь? Наконец они соглашаются дать четырех верблюдов и везти за Сергиополь до станицы Ак-Чулийской.

Виталий Витальевич с наслаждением мнет пальцами жирный кусок и кладет его на губы.

Теплые и веселые заборы, профессор проводит по ним ладонью. Об сапоги шурша, дует песок, оттирает его ладонь от забора и сам, радостный и пушистый, лезет в руку. Профессор долго ходит по двору. Верблюды дышат широко и шумно; запахи от них тоже необъемные, степные: полынь, молодые весенние травы.

Савоську видеть тоже приятно. Он подымается, стучит прикладом в статую.

– А если бы у тебя утащили ее? – шутит профессор.

Ног у Савоськи опять нет, весь он четырехугольный и бурый, как лист картона, и ружье словно воткнутая щепочка.

– Ута-а-ащут… Кому ее! У нас дрова вот пру-ут… это – да-а. Везешь бога-то, дяденька?

– Везу.

– И молятся таким?

– Молятся.

– Чудно!

Песчаный желторебрый город. Белые дома – как выдуваемые камни. Парень со стульями на плечах, мальчишка в туго обтянутых штанах, собаки с мелким песчаным лаем провожают Будду. Лежит он на арбе, закрытый кошмами и туго увязанный веревками. Медное, спокойное лицо его с плотно прижатыми, как у спящего зверя, ушами.

Сонноподобный песчаный город. Туманно-смуглы встречные глаза, губ нет – ровная песчаная пелена начинается от глаз.

Арба в песках идет молча, верблюды широко раскидывают пухлые ступни, погонщики молчаливы и сумрачны – Будда покидает город.

Хизрет-Нагим-бей смотрит в окно и думает о смешном человеке, везущем в Монголию кусок меди. Хизрет-Нагим-бей уговаривал его остаться в городе – за проволоку можно хорошо спать, и кошмы длинны: не скатишься, как с кровати, не проснешься. Хизрет-Нагим-бей думает о своих четырех верблюдах, данных человеку с золотым зубом: плохой будет присмотр, совсем пьяный человек.

Хизрету-Нагим-бею жалко верблюдов и арбу. Хизрет-Нагим-бей седлает лошадь

Проста и ясна жизнь, как травы, как ветер.

Степь перед профессором Сафоновым.

– Го-о!… – кричат погонщики.

Профессор Сафонов повторяет:

– Го-о!

Верблюды думают свое. Чалая шерсть большими кусками виснет у них на холках. Арба скрипит – путь сухой и длинный, арба помогает себе криком. От своего ли, чужого ли крика – веселее в пустыне.

Профессор чувствует веселую, искрящуюся дрожь в жилах. Плечи у него словно растут, он скидывает шинель, весело смотрит на шмыгающих в норки сусликов.

– Го-о!

Бедный зверек, он скрывается в темную норку, а потом вновь выпрыгивает на свет. И профессор радуется своей простой и сентиментальной мысли. «Пустого и глупого Дава-Дорчжи напугала дорога и прельстила пища, он шмыгнул в норку. Теперь Дава-Дорчжи сидит в канцелярии и пишет исходящие… Ха-ха!» Так думает профессор.

Будда качается в арбе. Будда, прикрыв войлоком глаза, сонный, пройдет через пески, степи.

Новые, еще пахнущие землей, травы под сапогами профессора. Он срывает пук, и ладони его тоже начинают пахнуть растущей землей.

– Го-о!… – кричат погонщики.

Верблюдам нужен ли крик? Они идут и будут идти так год, и два, и три, пока есть пески и саксаулы. Человеку нужен крик.

Профессор тоненьким голосом прикрикивает:

– Го… го… го!…

Наутро третьего дня пути из-за песчаных, поросших саксаулом холмов примчались к каравану всадники. У одного из них на длинной укрючине черная тряпка. Сыромятные поводья скользят у них из рук (они не опытны, по-видимому), и напуганно вопят они: