Возвращение блудной мумии - [25]

— Здорово, — оценила я. — Может, позвонишь ему прямо сейчас? Вдруг повезет, и окажется, что он работает в комиссариате Ситжеса?

— Ладно, — вздохнул Марио. — Я попрошу его встретиться с тобой, но обо всем остальном договариваться с ним будешь сама.

— Ты просто чудо, — обрадовалась я.

* * *

К моему предложению о сотрудничестве и братской интернациональной взаимопомощи по-, лицейский инспектор Пепе Тамайо отнесся без особого энтузиазма, но, памятуя об оказанной ему Эстевезом услуге, согласился увидеться со мной на следующий день. Мы договорились встретиться после обеда под Триумфальной аркой, и я, вкратце описав свою внешность, поинтересовалась, как выглядит Пепе.

По его словам, он был смуглым черноволосым атлетом с классическими чертами лица и ростом 180 см. Я подумала, что мне здорово повезло. Пепе Тамайо прямо-таки идеально подходил на роль крутого полицейского инспектора для детективного романа, а то, что, по словам Марио, умом он не блистал, не имело принципиального значения. В конце концов, зачем нужен ум красивому мускулистому испанцу? Думать я и сама могу, зато бить морды преступникам при необходимости будет Пепе.

Ровно в 16.00 я стояла под сводами арки, внимательно вглядываясь в лица проходящих мимо смуглых красавцев-мачо. В 16.20 я, тихо зверея, материла про себя знаменитую латинскую пунктуальность. В 16.25 ко мне подошел низенький коренастый толстячок с торчащей во все стороны пышной курчавой шевелюрой. Поскольку шевелюра толстячка заканчивалась где-то в районе мочки моего уха, я решила, что парень от скуки решил “подкатиться” ко мне, и, отвернувшись от него, отошла на пару шагов в сторону.

— Ирина? — поинтересовался толстячок. — Я Пепе.

Некоторое время я тупо созерцала его, а потом на всякий случай уточнила:

— Пене Тамайо? Полицейский инспектор?

— А ты кого ждала? Антонио Бандераса?

С трудом вернув на место отвисшую от изумления челюсть, я подумала, что на конкурсе латинских преувеличений полицейский запросто получил бы первое место. Значит, именно так в его представлении выглядит мужественный ста-восьмидесятисантиметровый атлет. Впрочем, насчет смуглой кожи и черных волос Пепе не соврал, хоть в этом повезло.

К латинской склонности к преувеличениям я уже успела привыкнуть и взяла себе за правило принципиально не верить ни во что, что мне рассказывают и обещают испанцы. Что меня больше всего поражало, так это переходящая все мыслимые и немыслимые границы абсурдность некоторых их фантазий.

Повинуясь элементарной логике, я всегда полагала, что врать имеет смысл лишь в том случае, когда ложь сложно, а еще лучше, невозможно опровергнуть. Если бы Пепе заявил, что является незаконнорожденным сыном российского президента, возможно, я бы это и проглотила. Откуда, в конце концов, я могу знать, так это или не так. Но при росте в 155 см и солидном брюшке утверждать, что ты стройный высокий красавец! Это явно было выше моего разумения. Может быть, Пепе решил, что я слепая? Нет, не понять мне латинской психологии!

Марио, обиженный моими регулярными жалобами на патологическую лживость испанцев, однажды решил внести ясность в этот тонкий вопрос.

— Ты иностранка, поэтому ничего не понимаешь в латинской душе, — объяснил Эстевез. — Может, испанцы и лгут время от времени. Лгать-то они, конечно, лгут, но при этом никого не обманывают.

— Как это — лгут, но не обманывают? — изумилась я. — До сих пор я считала эти слова синонимами. Или в испанском языке они синонимами не являются? Вранье — это всегда вранье, как бы ты его ни называл — брехней, злостными измышлениями, извращением истины или дезинформацией.

Марио вздохнул и укоризненно покачал головой, сокрушаясь по поводу моей тупости.

— Испанцы, конечно, лгут, но испанец в принципе не может обмануть своего соотечественника, потому что тот прекрасно понимает, когда его собеседник вешает ему лапшу на уши, и не строит никаких иллюзий на этот счет. В то же время тот, кто, мягко говоря, несколько искажает истину, тоже в курсе, что его собеседник знает, что он врет. Вот и выходит, что никто никого не обманывает, — ведь нельзя обмануть того, кто знает, что ты врешь. На нашу ложь попадаются только глупые иностранцы, потому что сначала они принимают все за чистую монету, а потом чувствуют себя обиженными. Если испанец говорит “завтра”, это может означать “через две недели”, “через год” или “никогда”. Любой местный житель это знает, а иностранец, наивно полагающий, что “завтра” — это действительно “завтра”, впадает в ярость и вопит, что его обманули. Я знавал американцев, которых страшно раздражало, что кафе, вывешивающие у себя в витрине рекламу всевозможных сортов мороженого с указанием их цены, вообще мороженым не торговали.

— А зачем тогда вешать в витрине рекламу мороженого? — изумилась я.

— Иностранка, — укоризненно покачал головой Эстевез. — Реклама вывешивается не для того, чтобы ты что-то купила, а для того, чтобы ты зашла в кафе. Зайдешь за мороженым, а там, глядишь, вместо мороженого купишь кофе или кока-колу. Это же ежу понятно.

— Мне это непонятно. И вообще, если собеседник в курсе того, что ты врешь, зачем тогда врать? Я всегда полагала, что врут для того, чтобы извлечь из этого какую-то выгоду.