Возвращаясь к себе - [21]

Лена выписала эти — слова в свою записную книжку и, перечитывая, выучила наизусть. Тут было над чем подумать. Значит, можно себя обучить? Наверное… Только не хочется. Лена брезгливо поморщилась. «Как представлю… фу ты ну ты…» Или она еще просто не доросла? Тот же Стар все-таки влюбился — лет в сорок. Господи, как долго ждать. Опять-таки почему? Вот Настя, ее ровесница, такая умная, бесконечно в себе уверенная… Ей же интеллект не мешает? Все знают, что она близка с Костей, и в компании им откровенно завидуют. Поговорить, что ли, с Настей, спросить? Нет, неудобно, да и о чем? Придется, как Стар, ждать. Но мужчина сорока лет и сорокалетняя женщина — категории разные: «У стены сидела старушка лет пятидесяти…» Правда, это было написано в девятнадцатом веке, но все-таки…

Устав от сумбурных мыслей, Лена поменяла повязку, с наслаждением почувствовав прикосновение к пылающему лбу холода, повернулась на правый бок и впервые за последние дни заснула глубоким и крепким сном. И это было началом выздоровления.

Как бешено, азартно, с каким удовольствием пришлось нагонять!

— Никому нет никакого дела, болела ты или нет, — прослушав по телефону фальшивые сетования подруги, сурово сказала Настя. — Тем более что у вас выпуск. Так куда после колледжа? Ты решила?

— Точно — не в юридический.

— Столько трудов, и зря?

— Лучше остановиться сразу, чем потом всю жизнь маяться.

— Подумай! У юристов работы невпроворот. И бабки приличные.

— Копаться в грязи — совершенно не для меня, — сказала Лена.

— Почему в грязи? — немедленно возразила Настя. — Можно на все эти суды и споры взглянуть иначе.

— Интересно, как?

— Как на борьбу за высокую справедливость.

— Ой, не смеши! У нас суд неправый — таким был, таким и остался. А уж новоявленный суд присяжных… То оправдывают убийц, то твердят «виновен» при отсутствии всяких улик. Взять хотя бы последнее дело…

Лена с жаром рассказывает о слушаниях в Мещанском суде.

— Ты так красочно все описываешь, — смеется Настя, — а в юристы идти не хочешь. Потом не раскаешься?

— Ни в жизнь! Буду поступать на переводческий.

— Ну-ну. Звони!

— И ты.

Не успела Лена повесить трубку, телефон затрезвонил снова.

— С кем ты трепалась? — хмуро спросил Дима, даже не поздоровавшись. — К тебе не прорваться.

— С Настей.

— О чем?

— Обо всем понемногу.

— Слушай, — все так же хмуро продолжал Дима, — двадцать пятого у нас последний звонок, и мы решили не кататься на пароходиках, а поехать всем классом в лес, с ночевой. Берем палатки, жратву и выпивку, разожжем костер; Серега возьмет гитару. Я сказал, что ты будешь.

— Ну и напрасно, — сухо обронила Лена.

— Почему?

У Димы обиженно падает голос.

— Потому что у меня никакого последнего звонка не будет. Сразу — экзамены, и первый — двадцать шестого.

— А чего ты злишься? — неожиданно вспыхнул Дима. — Чем я тебя обидел?

— Ничем, — небрежно ответила Лена, хотя это не было правдой: тон его действительно злил. — Просто я думала, что ты помнишь. Я тебе об этом раз сто говорила. У тебя, может, склероз?

— При чем здесь склероз?

В неожиданном гневе Дима бросает трубку. Что он такого сказал, что он ей сделал? Пригласил в лес, на пикник, это что, преступление? Не хочет — ну и не надо! Вечно она занята, всегда ей не до него! В последнее время даже по телефону ее не достать, а когда достанешь, сразу чувствуешь, что торопится.

— Прости, мне надо бежать… Извини, меня ждут ребята…

— Какие еще ребята?

— Ну, дети, ученики, — торопливо объясняет Лена. — Созвонимся завтра?

Но завтра ей тоже некогда.

Мне это надоело, черт возьми!

И я лечу туда, где принимают.

Сколько песен знает Серега! И как здорово, классно играет он на гитаре, поет хрипловатым, простуженным голосом, под Высоцкого. Потрескивая и похрустывая, горит высокий костер, огненные птицы взвиваются вверх, устремляются к широким лапам сосны, тают в черном и теплом небе; им на смену торопятся, взлетая, другие.

Две большие оранжевые палатки натянуты недалеко друг от друга — для мальчиков и для девочек. На одной изображены лихие косички, торчащие в разные стороны, на другой — угольные, загнутые вверх усы. Это состроумничал толстый Мишка, лучший рисовальщик их класса.

Никого из взрослых, даже любимого всеми Геннадьевича, с собой не взяли, хотя родителям, сговорившись, наврали, что взрослые — а как же! — будут.

— Мы сами с усами, — хорохорились мальчишки на тайной сходке, и девчонки покатывались со смеху, потому что у ребят и в самом деле давно уже пробивались усики.

— А вдруг — террористы? — нервно хихикая, спросила известная бояка Наташа, глядя добрыми округлившимися глазами на Петьку — каратиста и забияку, физическую опору класса.

— Темная ты, Натка, как лес, куда мы собрались, — добродушно пробасил в ответ Петька. — Нужна им наша компания… Им подавай метро, стадионы, вокзалы.

— А хулиганы? — не отставала Натка.

— Так мы ж каратисты, верно, Димка? — подмигнул Диме Петька и, подпрыгнув, лягнул невидимого противника согнутой в колене ногой.

«Здорово! — восхитился Дима. — Надо бы и мне научиться».

— Ну, тогда я спокойна, — засмеялась Наташа, с обожанием глядя на Петьку.

Весь класс знал, что она в него влюблена. Весь, кроме Петьки.