Возрождение - [13]

– Извини, мам. Как бешеные. Норм налетел на кочку и потерял равновесие. Он махнул рукой… – Кон показал как, едва не опрокинув свой стакан с молоком. – И угодил лыжной палкой мне в шею. Было больно, как… в общем, очень сильно, но сейчас полегче.

Но он ошибался. На следующий день багровая полоса поблекла и превратилась в похожий на ожерелье синяк, однако мой брат охрип. К вечеру он мог говорить только шепотом, а через два дня совсем лишился голоса.

* * *

Растяжение гортанного нерва в результате перенапряжения шеи. Такой диагноз поставил доктор Рено. Он сказал, что сталкивался с этим раньше, и через неделю-другую голос Конрада начнет возвращаться. К концу марта с Конни будет полный порядок. Он сказал, что беспокоиться не о чем, и не ошибся. Во всяком случае, в отношении себя самого: с его голосом все было в порядке. Чего нельзя было сказать о моем брате. Шел апрель, а Кон все еще общался при помощи записок и жестов. Он по-прежнему ходил в школу, хотя другие мальчишки начали над ним смеяться. Их особенно веселило, как он решил проблему участия в жизни класса (во всяком случае, отчасти), написав «ДА» на одной ладони и «НЕТ» на другой. У него имелся целый набор карточек с разными сообщениями, написанными печатными буквами. Особый взрыв веселья вызывала карточка с надписью «Можно выйти в туалет?».

Кон, казалось, относился к этому достаточно спокойно, понимая, что любая другая реакция только подольет масла в огонь и раззадорит насмешников, но однажды вечером я зашел в комнату, которую мой брат делил с Терри, и увидел, как он лежит на кровати и беззвучно плачет. Я подошел к нему и спросил, что случилось. Глупый вопрос, ведь ответ был мне известен, но в такой ситуации надо было что-то сказать, и я мог это сделать, потому что это не меня ударили по горлу лыжной палкой Судьбы.

– Убирайся! – произнес он одними губами. Его щеки и лоб в новой россыпи прыщей пылали, а глаза опухли от слез. – Убирайся, убирайся на хрен, урод!

Той весной у мамы в волосах появилась первая седина.

Однажды, когда отец пришел домой, выглядя более уставшим, чем обычно, мама сказала, что надо отвезти Кона в Портленд и показать специалисту.

– Мы ждали достаточно долго, – сказала она. – Этот старый болван Джордж Рено может говорить что угодно, но я знаю, что случилось, и ты тоже знаешь. Тот безрассудный богатенький мальчик порвал нашему сыну голосовые связки.

Отец тяжело опустился за стол. Никто из них не заметил меня в прихожей, где я нарочно задержался, делая вид, что завязываю шнурки на кедах.

– Мы не можем себе это позволить, Лора, – сказал он.

– Но ты же позволил себе закупить топливо в Гейтс-Фоллз! – В ее голосе зазвучали противные, презрительные нотки, которых я раньше никогда не слышал.

Отец сидел, глядя в стол, хотя на нем не было ничего, кроме клеенки в красно-белую клетку.

– Вот поэтому мы и не можем себе это позволить. Мы едва сводим концы с концами. Ты же знаешь, какой была зима.

Мы все это знали. Когда благополучие семьи зависит от продаж печного топлива, со Дня благодарения и до самой Пасхи все домашние будут постоянно смотреть на градусник, надеясь, что красный столбик не поползет вверх.

Мама стояла у раковины, погрузив руки в облако мыльной пены, в глубине которого невидимые тарелки грохотали так, будто она не мыла их, а пыталась разбить.

– По-другому ты никак не мог, верно? – поинтересовалась она тем же противным голосом. Я ненавидел этот голос. Она говорила так, будто нарочно пыталась вывести его из себя. – Тоже мне, нефтяной барон!

– Я заключил сделку до того, как это случилось с Коном, – отозвался он, по-прежнему не глядя на нее и снова засунув руки глубоко в карманы. – Это было в августе. Мы вместе читали «Альманах старого фермера», и там говорилось, что ожидается самая холодная и снежная зима за все послевоенное время. И мы вместе решили, что надо закупать. Ты сама считала на арифмометре.

Тарелки в раковине загремели еще громче.

– Возьми кредит!

– Я бы взял, Лора… послушай. – Наконец он поднял на нее глаза. – Возможно, мне придется его взять, чтобы пережить лето.

– Речь о твоем сыне!

– Я это знаю, черт возьми! – взорвался папа. Это испугало меня и, должно быть, испугало маму, потому что из облака пены послышался грохот бьющихся тарелок. Она вытащила руки из раковины, и на одной из них была кровь.

Мама протянула ее отцу – совсем как мой онемевший брат со своими «ДА» и «НЕТ» – и сказала:

– Посмотри, до чего ты меня до… – Она остановилась на полуслове, заметив, что я сижу в прихожей и смотрю на них. – Убирайся! Ступай на улицу и поиграй!

– Лора, не вымещай это на Дже…

– Убирайся! – закричала она с той же яростью, с какой заорал бы Кон, будь у него голос. – Как не стыдно подслушивать!

Она разрыдалась. Я выскочил из дома, тоже плача, и, не разбирая дороги, бросился бежать, а добравшись до шоссе, перемахнул через него, не глядя по сторонам. Я не стремился к дому священника – я был слишком расстроен, чтобы даже подумать о нем. Если бы Пэтси Джейкобс не вышла на лужайку перед домом, чтобы проверить, не проросли ли цветы, посаженные осенью, я бы, наверное, бежал, пока не упал без сил. Но она