Возьми меня в Калькутте - [2]

Почему-то в "Комсомолке" не было сказано, где Федя раздобыл шифр. Не шпионский, конечно, а тот, которым шифруют телеграфные денежные переводы. Но раздобыл, молодец. А дальше помогли Вася и Иван, бросившие, наконец, народное предприятие.

И пошла пруха.

Федя отбивает в разные города телеграфные денежные переводы, а Вася и Иван степенно путешествуют из города в город, получают дареные деньги. У нас ведь не бардак. Пришел в кассу - получи. Никто никогда не запрашивал подтверждения телеграфных отправлений. За пару месяцов корешки получили сотни две тысяч, немалые тогда деньги. Волновались, конечно. Но ведь и Раскольников шел на дело не просто так.

Сильная история.

Правда, я не увидел в ней сверхзадачи. То есть, корешки не задумывались - помогали они человечеству или препятствовали?.

Может, сейчас до чего-то такого додумались. Сидючи в разных зонах.

Ну, ладно.

Реальный случай из опыта.

Даже заикаться не стану.

Если случай хорош, с ним и придурок справится.

Личное потрясение тоже не требует особых рассуждений. Случай может так потрясти, что человек всю оставшуюся жизнь только о нем и будет думать.

Совсем другое дело сублимация.

Скажем, ты, герой романа, любишь девушку, а она цинично любит другого. Вот тут садись и сублимируй. Описывай, как девушке хорошо с тобой и как она терпеть не может того, другого. Больше того, у того, другого, все плохо - лошадь у него хромает, глаз косой. Короче, есть о чем поговорить, как, кстати и при необычном допущении. Не зря Миша Веллер замечает, что все эти приемы "требуют наибольшей раскрепощенности ума, склонности к придумыванию, живости воображения". Так что дело за малым. Садись за машинку и делай превосходный рассказ. Только помни, конечно о странных "свойствах автора", указанных, опять же, Мишей Веллером.

У меня, как у автора, тоже было несколько странных свойств, даже мне самому не всегда понятных. Писатель Владимир Санги когда-то спрашивал с сахалинской писательской трибуны: а почему это Г.Прашкевич описывает в своих странных произведениях не праздничный фасад социализма, а его будничные, всем надоевшие социалистические задворки? А писатель Александр Грачев мягко вторил В.Санги: а почему это Г.Прашкевич действительно, не судьбу пишет (подразумевалось - народную), а копается в малозначащих мелочах, а какой-то магнитофонной крутиловке?

Действительно, почему?

Мне самому было обидно.

"Падение Тисимо-ретто" А.Грачева являлось по тем временам (начало 60-х) вовсе не худшим произведением, иногда мне хотелось дружески поговорить по душам с А.Грачевым, но он меня почему-то не слышал, он только неустанно повторял, что Г.Прашкевич пишет совсем не о том, о чем надо писать писателю.

В общем, я его понимаю.

Времена были не те, не те... Это сейчас на прилавках можно увидеть удивительные книги - справочник "Естественные надобности", том второй, или книжку стихов "Эсхатологические грезы времен советского климакса". Тогда на прилавках лежали книги В.Санги и А.Грачева, Г.Маркова и В.Кочетова, ну и так далее, а каждый редактор от каждого писателя требовал прежде всего социального оптимизма. Социального оптимизма и положительного героя. Положительного героя и никакой этой магнитофонной крутиловки. Все должны были надувать щеки и бодро смотреть вперед. А я (вот они странные "свойства автора"), я никогда, к сожалению, не умел выпучивать глаза больше, чем они у меня выпучиваются от природы. Я уже тогда, в юности, был подпорчен влиянием Н.Карамзина.

Помните?

"Нет предмета столь бедного, чтобы искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным для себя образом".

Как сказано!

А еще я долгое время находился под впечатлением одной фразы, сказанной Ф.Феллини.

"Если бы меня попросили сделать фильм о рыбах, я, конечно, сделал бы его автобиографическим."

Эти ребята, Феллини да Карамзин, меня и подвели.

Сколько помню себя, всегда писал о задворках социализма. И это ничуть меня не смущало. Что я еще мог писать? В конце концов, я родился, рос и вырос на этих самых задворках. Наверное, поэтому В.Санги и А.Грачев прониклись ко мне симпатией и решили помочь мне, спасти во мне что-то такое, что я, по их мнению, в себе губил. Они же видели: человек идет явно не туда, человеку надо срочно указать правильный путь.

Короче, когда осенью 1969 года я сидел с отрядом вулканологов на севере Сахалина (мыс Марии) и очень живо представлял, с каким удовольствием буду дарить, вернувшись, друзьям свою первую книгу стихов (и вообще самую первую мою книгу), мои старшие коллеги и наставники уже спасали меня - набор книги стихов, воспевающей задворки социализма, был решительно выброшен из планов и рассыпан.

Прилетев в Южно-Сахалинск, я попытался по юношеской наивности что-то такое предпринять, даже (по совету моего редактора А.Кириченко) добился встречи с цензором, собственно, и обратившим внимание на просчеты в моих работах.

Цензор оказался женщиной.

Мягко улыбаясь, женщина-цензор сказала: "Ну, очень хорошие стихи, я таких давно не читала. Только вот у вас князь Святослав как-то странно себя ведет. Войдя в Болгарию, он отбирает у болгар овец, а болгарок даже насилует. Разве можно так себя вести в родной, в братской, в глубоко славянской стране?"