Возмездие. Рождественский бал - [88]

Светский разговор шел и в соседней комнате. Элисабед полулежала на диване в экстравагантном обтянутом платье несколько более ярких тонов, чем это допускали ее возраст и фигура, выставив ножки в изящных итальянских туфельках.

Зейнаб Арутюнова, особа солидных габаритов, кокетливо сидела на кончике стула и без конца тараторила:

— Да, дорогая моя Элисабед-джан, дай бог вам здоровья, не зря говорят, что медицинский — это то, что надо… Там учатся люди денежные… — Толстая золотая цепь подпрыгивала на ее пышной груди. Выщипанные в тонкую ниточку брови то поднимались, то опускались, выражая степень эмоционального напряжения. — Вот и я хочу устроиться в медицинский. Но глупый Дарчо не пускает меня, говорит: как только жена станет ученой, она убежит из дома… — Супруга мясника расхохоталась. — Бедный, он так любит меня, так боится потерять! — Она продолжала смеяться.

— Думаешь, медицинский тебе караван-сарай? — хмыкнула Элисабед. — Захочешь — купишь?! Нет, милая, это тебе не торговые ряды, здесь еще кое-что нужно! Самой небось уже за сорок?

— Дай бог тебе здоровья, Элисабед-джан! В позапрошлом году тридцать пять было, — возразила Зейнаб. — Какое значение имеет возраст? У меня душа молодая! Как птичка певчая! Да чего далеко ходить? В прошлом году одна моя соседка, дочь пекаря, тоже поступила в медицинский. А ей давно уже сорок.

— И тридцати не было! — мягко заметила Элисабед. Она сама устраивала дочь пекаря и знала про ее возраст. — Ну, ладно, если очень хочешь, так и быть, помогу тебе. — Она встала с дивана, давая понять жене мясника Дарчо, что аудиенция окончена.

В тот же день Бибилури-старший поговорил с Рамазом.

— Не буду повторяться, — наставлял он сына, — сам знаешь: чем больше сделаешь денег, тем выше цена человеку. Так что подумай о своем будущем.

— Хватит об этом! — недовольно отмахнулся Рамаз. — Сколько можно одно и то же…

— У Баделидзе — свой карман. Он с твоей помощью умело набивает его. Тебе не мешает заботиться и о себе…

— Хорошо! Понял!

— А если понял, — ласково сказал Бено, — тогда зачисли в институт и этого ребенка.

Рамаз взял у отца листок бумаги:

— Так их здесь трое…

— Какая разница? Где один, там и трое. Я ведь не о себе, о твоем благе пекусь!..

* * *

Посреди просторной комнаты стоял старинный резной стол, уставленный бутылками с шампанским, коньяком и ликерами. Несколько антикварных конфетниц были доверху заполнены фигурным и плиточным шоколадом, дорогими конфетами. Живописно лежали фрукты в огромной серебряной вазе. Чистые и использованные бокалы, фужеры, стаканы из хрусталя и баккара в беспорядке стояли тут и там. Столь же вольно расположились — кто на полу, кто в кресле, кто на стуле — молодые люди.

— Кофе стынет, — лениво сказал светловолосый паренек среднего роста. Судя по всему, он был в этом доме своим человеком.

— Остынет или нет — какое дело! — Русудан повела рукой, демонстрируя роскошный золотой браслет. На голове у нее был парик пепельного цвета, длинная юбка доходила до щиколоток, бархатный жакет спускался ниже бедер.

— Мировецкий у тебя браслет, — светловолосый парень намеревался сделать комплимент, но тон был слишком деловой, точно у оценщика-товароведа в комиссионном магазине.

— А мне нравятся твои «шлакси», — Русудан небрежно указала на широкие отвороты на джинсах Зазы Долидзе.

— С трудом достал. У нас ведь ничего путного не сыщешь, — Заза повертел носком туфли. — Это тоже оттуда. Не будь папа, не знаю, что бы я и делал…

Заза Долидзе заканчивал среднюю школу и был уверен, что родители устроят его в какой-нибудь институт. У его отца имелось доходное место, и он мог позволить себе побаловать единственного сынка Поговаривали, будто Лавросий Долидзе якшается с иностранцами. Во всяком случае, свое чадо ненашенской моднятиной он снабжал.

Вот и эти часы, большие и грубые, именуемые «Кардиналом», и кольцо «Кеннеди» — на безымянном пальце у сыночка — отец приобрел у иностранца недели две назад, пусть ребенок порадуется. Недешево доставалась Лавросию сыновняя благодарность. Долгое время Заза величал отца — в зависимости от обстоятельств — и деревенщиной, и мужланом, вахлаком, бурбоном, пентюхом, а то и просто жлобом, что на языке местных городских шалопаев означало принадлежность к отсталым провинциалам, далеким от приличествующего образа жизни, который они вели сами.

— Нашла чем восхищаться! — презрительно сплюнул узколицый длинноволосый парень. — Позорнятина эти штаны!

Заза даже побледнел от такой несправедливости. Он холодно прикинул стоимость одежды одноклассника — дешевка: узкие, туго облегающие худые ноги бархатные брюки, пестрый пиджак, сшитый, правда, искусным мастером, яркий, в рисунках галстук — все это не вызвало восторга Зазы.

— Не всем же так пижониться! — насмешливо парировал он.

— Чего ты все цапаешься, Заза! — вмешался атлетически сложенный парень, которому менее других шла пестрая вызывающая одежда.

Но тут спор оборвался, появился еще один парнишка — в джинсах с широкими отворотами, розовом пиджаке, на пальце голубело кольцо с бирюзой.

— О, Тамаз! — вяло воскликнула Русудан, не поднимаясь с кресла.

— Со мной жлобиха, — оглянулся он на дверь. — Входи, Маквала! Какие клевые часы! — поздоровавшись, отметил Тамаз Миндиашвили. — Вот это класс! Где достал, старик?