Возмездие - [193]

— Да, я готов погибнуть за дело, — спокойным негромким голосом сказал Федоров, и Дзержинский почувствовал, что сказал он это не по игре, а думая о том, что может не вернуться из Парижа.

— Об этом и говорить не следует, — строго сказал Дзержинский. — Каждый чекист подразумевает такую готовность.

— Прошу прощения за нескромность, — сказал Федоров, и в голосе его была еле уловимая ирония.

Дзержинский понял это и улыбнулся:

— Ну ладно, давайте прощаться. Кажется, все. Но учтите, Андрей Павлович, вы мне нужны и такой… нескромный. Очень нужны. Поняли?

Федоров вспоминал все это, глядя в окно вагона, когда поезд уже врывался на окраины Парижа…

Все, что нужно было сделать, сделано, и теперь, волнуйся не волнуйся, все равно до самого момента встречи с Савинковым он уже ничего изменить не может…

Впустив гостей, Савинков молча сделал жест рукой, приглашая войти, и, только когда закрыл дверь, сказал:

— С благополучным прибытием, господа. Здравствуйте.

Сели в столовой. Справа от Савинкова Федоров, слева — Фомичев. Все трое молчали. Федоров выразительно взглянул на Фомичева, приглашая его сделать первый шаг, но Фомичев только как-то странно дернулся и закрыл глаза.

— Варшава предупредила меня, что вы везете мне ультиматум, это правда? — спросил Савинков.

— Да, — ответил Федоров.

— Бррр! С детства не люблю ультиматумов, — поморщился Савинков. — А главное — не лучше ли будет не терять время на предъявление, обсуждение и отклонение вашего ультиматума здесь и заняться этим там, у вас в Москве? Я принял решение — немедленно ехать в Россию. Вас это устраивает?

— Безусловно. Если ваше решение включает в себя заботу о наших общих делах, — с достоинством отвечал Федоров, подчеркнув слово «общих». — А то ведь ваши люди иногда едут в Россию с нелепыми целями.

— То есть…

— Вот… господин Фомичев должен вас информировать…

Фомичев вскочил, доставая из кармана письмо Павловского.

— Вам… от Сержа…

Савинков вскрыл конверт и вынул письмо.

Когда он прочитал первые строчки, его взволнованное лицо с беспокойно мигающими большими узкими глазами будто окаменело, и он долго смотрел на письмо, казалось ничего не понимая. Вдруг он весь передернулся, его правая рука мотнулась и отшвырнула письмо. Он опять замер в неподвижной позе и сказал глухим голосом:

— Невероятно!.. Невероятно!.. Не верю! Не верю! — вдруг закричал он громко прямо в лицо Фомичеву, и тот, привстав, начал быстро говорить:

— Он же здоров!.. Здоров!.. Я был у него!.. Шлет привет!.. Вы не бойтесь!.. Он уже встает!.. Лучшие врачи!.. Все мы рядом… Господин Мухин, подтвердите!..

— Эта история, господин Савинков, глубоко огорчила и нас, — вступил Федоров. — Узнав, что такая трагическая, конечно, но и глупая в принципе история случилась с таким опытным вашим человеком, наши люди, естественно, повесили носы. Ведь эта история еще более нелепа, чем провалы наших пятерок активного действия. А ведь господа Шешеня и Фомичев как раз говорили, что Павловский потенциальный руководитель всех боевых действий. И не удивляйтесь, что наш лидер господин Твердов просил меня выяснить у вас, действительно ли Павловский намечался таким руководителем?

— Да подождите вы с претензиями! У меня отняли самого близкого, самого верного человека! — сказал Савинков с искренней болью и мукой, и Федоров ощутил в себе что-то похожее на сочувствие.

Савинков оглянулся, ища письмо, поднял его и стал читать. На этот раз он читал внимательно и медленно, держа письмо у самых глаз. Потом, опустив руку с письмом, долго смотрел в окно.

— Куда он ранен? — спросил он, не поворачиваясь.

— Нам подробности не известны, — сочувственно ответил Федоров. — Мы располагали больше чем скупой информацией от ваших людей и тем, что было в печати.

— Было в печати? — повернулся Савинков.

— Было сообщение о том, что под Ростовом произошло нападение на поезд… как сказано было… бандитов, что оно было отражено и что поезд из-за этого опоздал. И была фраза, что нападавшие явно просчитались, думая, что не встретят вооруженного сопротивления.

— Так… — Савинков потер пальцами лоб и виски. — Куда он ранен? — спросил он Фомичева.

— В ногу у самого паха и в грудь, — ответил Фомичев и, подождав, когда Савинков скажет что-нибудь, и не дождавшись, продолжал: — Мы же все понимали, Борис Викторович, какой это удар для вас… Я-то как на каторгу ехал, зная, что мне предстоит сказать вам такое… Все это понимали… Но теперь-то опасность позади, выходили его. Лежит он в надежном месте, на квартире у знаменитого хирурга… Наш человек, между прочим… Просил заверить вас, что Сергей Эдуардович уже вне опасности… И сам Сергей Эдуардович просил передать вам и привет и то, что он считает себя перед вами кругом виноватым…

— Вы его видели?

— А как же! Шешеня тоже был… Говорили мы с ним… Хоть он и жалеет, что так все случилось, но вы же знаете характер Сергея Эдуардовича — смеется, говорит «нельзя, чтобы без конца везло, а я об этом не подумал»…

— Да, да… он пишет об этом… — Савинков после некоторого молчания обратился к Федорову: — Вот что такое жизнь — еще час назад все было так ясно, уверенно, и мгновенно все ушло в туман тревог и неверия.