Возлюби врага своего - [2]

Вот в таком кромешном аду, и в условиях блокады мы столкнулись с русскими. Основные силы группы армий «Центр», которые рвались к Москве, еще до наступления холодов были заперты, четвертой и третьей ударными армиями Калининского фронта на подходах к большевистской столице. В декабре русским удалось отбросить нас от захваченных рубежей, больше чем на сто километров. Нам в то время чертовски повезло. Наш полк обосновался в кирпичных подвалах церквей и бывших купеческих домов провинциального городка. Уже скоро военные журналисты окрестили этот город — «Крепким орешком», придав ему статус непобедимого. Эта случайность спасла мой 257 мото — пехотный полк 83 дивизии, от полнейшего уничтожения. После того, как мы обустроились, «мышеловка» захлопнулась. Русские, подтянули резервные войска четвертой армии и, выбили нас с окраин, наглухо запечатав ловушку самого конца февраля. Три месяца полной блокады стали для моих камрадов настоящим испытанием стойкости германского духа.

В декабре сорок первого и январе сорок второго года, после последнего штурма большевиками нашего гарнизона, город окончательно превратился в маленький «Сталинград». Пути отхода были блокированы 360 стрелковой дивизией большевиков.

Мы, будучи окруженные со всех сторон слепо верили своему командованию и в мощь немецкого оружия, и даже в таких условиях, не смотря на потери, мы продолжали драться с русскими, которые яростно отстаивали свою землю. За месяцы боев весь город превратились в настоящее поле брани. Именно тогда в самый разгар обороны нашего гарнизона, «колесо фортуны» внезапно изменило мою солдатскую судьбу, которая пришла ко мне на пост в образе нашего обер — фельдфебеля.

— Стоять! Пароль! Я буду стрелять!

— Ты, совсем спятил — Кристиан? Вена, — сказал знакомый и простуженный голос.

— Опал, — пробубнил, я отзыв.

В нелепой фигуре, обер-фельдфебеля Краузе, я узнал того, кого мы за глаза называли нашей «батарейной мамой».

— Вы, все чокнулись в этом котле! Вам кругом мерещатся «Иваны». Опусти пушку студент — не видишь это я Краузе! Только, что вестовой доставил приказ от «папочки» Зиценгера. Сматывай удочки — тебя, переводят в разведывательный эскадрон, на место одного ублюдка, который три дня назад пошел в сортир и там без вести пропал. Будешь теперь служить в разведке под командованием обер — лейтенанта Крамера.

Обер — фельдфебель, показал мне казенный лист бумаги с подписью командира полка.

— Мне, приказано, срочно доставить тебя на командный пункт!

— Я что могу оставить пост, — спросил я.

— Да! Лемке, тебя сменит…

Карл Лемке выполз из подвала, сонный и весьма раздраженный. Его можно было понять. Кому было интересно торчать не в свою очередь в карауле да еще на тридцатиградусном морозе, в то время когда все камрады сидят вокруг теплой печки и пьют французское вино, и режутся в карты.

Обер — фельдфебель, прикрыв огонь рукой, закурил старинную вишневую трубку. Он сделал две глубоких затяжки, и сказал, указав мне мундштуком на карабин:

— Дерьмо. оружие к осмотру. Я не хочу Петерсен, получить от тебя случайно, пулю в свой арийский зад…

Я передернул затвор. Удалив из патронника патрон, я показал пустое оружие Краузе. В этот миг на посту появился заспанный Карл Лемке. Он, как только меня увидел, стал канючить, как пожилой мюнхенский угольщик.

— Что ты, такое придумал Петерсен? Ты, что — решил нас покинуть, — спросил он, ворча под нос. — Не забудь, у «мамы» забрать свои консервы, а то он сука сожрет их ночью, под «плащ-накидкой», — сказал он, намекая на положенный мне паёк.

Во время перевода из одного подразделения в другой, Краузе давал каптенармусу предписание, по которому тот был обязан выдать убывающему суточный паёк. Паёк состоял из двух банок колбасного фарша и половины буханки хлеба или пол килограмма ржаных сухарей.

— Меньше разговаривай! Не тебе Карл, думать, куда и зачем переводится обер-ефрейтор Петерсен. Командованию виднее, — зло сказал обер-фельдфебель. Он сплюнул в снег кроваво красную слюну и удивленно сказал:

— Вот черт, только этого мне не хватало. В этом промозглом гадюшнике я, наверное, подхватил цингу.

Карл Лемке, равнодушно взглянул на кровавое пятно и не сдержался, чтобы не вставить свои десять пфеннигов:

— Герр обер — фельдфебель, вам, надо витамины кушай. Кто жрет лук и чеснок — тот не болеет цингой…

— Закрой свой гнилой рот — сопляк! Будешь ты, еще учить старину Краузе, что ему делать.

Я отдал Лемке тулуп часового, который мы надевали в карауле во время этих жутких морозов и караульные боты на толстой войлочной подошве.

— Гренадер Карл Лемке пост принял, — сказал он, стараясь показать из себя выдающегося служаку.

На прощание я пожал ему руку, и, пожелал удачи. На всем в то время не хватало удачи.

— Счастливо тебе камрад! Желаю не болеть и не пукать, — ответил Карл, как всегда ехидно и с какой-то идиотской подковыркой.

Через месяц я узнал от моих камрадов, что после моего перевода в разведку, пуля выпущенная русским снайпером, поставила в жизни Карла последнюю точку. По поводу его смерти, парни из нашей батареи пышных поминок не устраивали. Ни кто не жалел его. Карл Лемке — был отвратительной личностью. Он был из числа тех, кто с детства носил коричневую рубашку, стучал в полковой барабан, называя себя настоящим немецким патриотом. Мы знали, что в минуты фронтового затишья, он бегал к командиру карательного батальона — оберштурмфюреру SS Штаймле, который был его земляком. Карл ему не жаловался, но в разговорах нередко вспоминал имена камрадов, кто, по его мнению, разлагали дисциплину фривольными разговорами про войну и фюрера. За это его ни кто не любил. Многие парни опасались Карла, и поэтому были с ним всегда настороже. Новость о смерти Лемке, была воспринята в батарее, как господнее провидение.