Возлюби дальнего - [49]

— Сгоришь, Леонид, — увещевал его Мбога.

— Я горю только на работе, — ответил Леонид Андреевич, собирая в охапку одежду. — В отпуске я отдыхаю.

Они прошли узкую полоску пляжа и уселись под старыми соснами. Сосны были единственными деревьями, прижившимися здесь. Пейзаж получался совершенно прибалтийским, если бы не теплый океан и не встававшая за лесом волна величайших в обитаемой вселенной дюн. Поднявшись по откосу, можно было увидеть пустынный пейзаж с редкими островками зелени. Лес прятался за горизонтом, и ему не было здесь места.

Среди сосен прятался их коттедж — с мягкими лежбищами и кондиционированным воздухом. Но идти туда не хотелось, хотелось вот так сидеть, смотреть на океан, на песок и ни о чем не думать. Загар к Горбовскому не прилипал, его кожа только шелушилась и пузырилась, и почти каждый вечер, охая, он намазывал себя кефиром и обещал больше на солнце не появляться. Ночью кондиционеры по чьему-то замыслу нагоняли в домик холод, и Леонид Андреевич, забывая все свои обещания, вновь выбирался на пляж, подставляя покрытое изморозью тело уже сразу двум солнцам. Мбога его ругал, призывал в свидетели Хосико-сан, но Горбовский был тверд в своей лени.

Завернувшись в полотенце, Леонид Андреевич сел под деревом.

— Хорошо, — сказал он.

Мбога посмотрел на спокойный океан и подтвердил:

— Хорошо.

— Не хочется улетать.

— Не улетай, — разрешил Мбога. — Ты заслужил себе отпуск.

— Нельзя расхолаживать Марка, — объяснил Горбовский. — Совсем ведь обленится Валькенштейн.

У Мбоги имелось другое мнение на этот счет, но он вежливо промолчал. Маленький доктор посмотрел в небо, словно надеясь разглядеть сквозь синеву висящий на орбите шестикилометровый сверкающий цветок “Тариэля”, но в данный момент там ничего не было, кроме редких и совсем по-земному белых облаков.

— Ты теперь у нас почти бессмертный, — задумчиво сказал Мбога. — Расскажешь об этом Марку?

Горбовский махнул рукой:

— Это не самое удивительное, что может случиться со звездолетчиком. Однажды я был ходячей радиостанцией. Вещал в УКВ-диапазоне.

— Музыку? — поинтересовался Мбога. — Собственного сочинения?

— Нечто невразумительное. Помехи. Я вещал помехи.

— Некоторые считают, что ты их вещаешь до сих пор.

— Это ты про Странника? — усмехнулся Леонид Андреевич.

— Всем известно, что Горбовский не любит Странника, — философски заметил Мбога.

Леонид Андреевич выкопал из песка маленькую шишку и запустил в океан.

— Всем известно, что Горбовский скептически относится к самой идее Комиссии по Контролю, — возразил он.

— Хм… А где ты был несколько лет назад, когда все это обсуждалось в Мировом Совете, и когда Бромберг плевался ядом и обзывал КОМКОН-2 тайной полицией?

— Я не против Комиссии, — покачал головой Леонид Андреевич. — И Комиссия нужна, и такие люди, как Сикорски, — тоже. Речь ведь совсем о другом: пока такие… гм… спецслужбы будут существовать, обязательно будут гибнуть ни в чем не повинные люди, даже если во главе Комиссии стоит такой порядочный чиновник, как Сикорски.

— Люди гибнут всегда, — сказал Мбога. — И чаще всего — ни в чем не повинные люди.

— Да, — согласился Леонид Андреевич. — Вот именно.

Они помолчали. В небе проявилась белесая полоска прибывающего рейсового звездолета. Карантин на Пандоре был снят, и санаториумы Алмазного пляжа постепенно заполнялись новыми отдыхающими. Расположенный в десятке километров к востоку Курорт кишел Следопытами и Охотниками. По ночам в той стороне можно было увидеть зарево иллюминации, а на траверзе пристанища Горбовского часто возникали яхты и катера. Однако ему они не мешали. А Мбога почти не вылезал с Базы на Белых Скалах и “Домик Леонида” (так он называл его стандартный коттедж) посещал лишь в редкие дни отдыха. В подробности деятельности Тора-охотника Леонид Андреевич не вникал и не расспрашивал, а Мбога ничего сам не рассказывал.

Горбовский и впрямь чувствовал себя уставшим. Но не той приятной усталостью, которая возникает после трудного, но успешно выполненного задания, усталостью, замешанной на чувстве удовлетворения и восхищения самим собой. Не было сейчас ничего похожего. А было измождение от тяжелой и малоприятной работы. Круговерть. Разговоры и споры. Совещания и решения. Решения и сомнения. Сомнения и разговоры. Необходимо разорвать этот порочный круг. Замолчать, отойти в сторону, попытаться убедить себя в своем праве на ошибку и в праве других на верные решения. Так нельзя, говорил себе Леонид Андреевич, выходя утром на пляж и укладываясь на еще прохладный песок. Встающее солнце окатывало его жаром, и он представлял, как все мысли испаряются из головы, оставляя блаженную пустоту. Затем жара нарастала, отвесные лучи насквозь пробивали эту блаженную пустоту — до самого дна, не давая ни единого шанса спастись даже самой завалящей мыслишке. Волдыри являлись незначительной мелочью, скудной платой за безмыслие. Если, конечно, не приходил безжалостный Мбога и не гнал его в тень.

— Интересно, что же все-таки там такое есть? — задумчиво спросил как-то Мбога.

Леонид Андреевич открыл глаза, но там ничего не было, только волны, только океан и небо.