Возлюби ближнего! - [58]

Но тут же устыдился собственной мысли.

«А если не проспится? Нет уж, пойду звонить в милицию. Вначале сделаю все как надо, а потом можно и домой».

Лупцов был уже на довольно почтительном расстоянии, когда расслышал громкий многоступенчатый храп.

Храпел утопленник.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Как это ни удивительно, но, словно устрашенные оглушительным храпом экс-самоубийцы, темные силы природы постепенно приутихли, а потом и вовсе ретировались куда-то, поближе к Мексиканскому заливу, где уже после небольшой паузы, возможно, образовали новый циклон и обрушили его на территорию, указанную позже в сообщениях прозорливых синоптиков.

Глядя на вошедшую в свои берега Тарабарку, никто не поверил бы, что совсем недавно тут могли произойти столь драматические события.

Кореньев продолжал спать и только временами, видимо, разбуженный собственным храпом, не раскрывая глаз, спрашивал: «Кто это?» — и снова засыпал беспробудным сном.

Прошло полчаса, как ушел Лупцов, а машина из вытрезвителя так и не появлялась. Как и следовало предполагать, налетевший циклон не мог оставить Дымск без последствий. Одним из них оказалось повреждение телефонной связи.

Испробовав все автоматы, попавшиеся ему на пути, и понимая, что раньше чем через несколько часов их не исправят, Лупцов вынужден был сам направиться в контору вытрезвителя и сделать вызов.

Вот почему, когда Гарри Курлыкин снова появился на берегу Тарабарки, он обнаружил только одного спящего Кореньева.

Что привело сюда Гарри? Тревога за судьбу приятеля? Тогда почему же он, видя, что Кореньев очутился в реке, предпочел уйти подальше от места происшествия?

Нет, гуманные чувства никогда не свивали себе гнезда в душе этого человека.

Но кто знает, может быть, все-таки мучили его тревога и беспокойство? А может быть, это угрызение совести погнало его, пусть с запозданием, чтобы хоть выяснить, в каком месте должны будут искать утопленника отважные водолазы из городского управления канализации и очистки местных водоемов?

Тяжело сказать, но совсем не это намерение определяло действия Гарри. Причина была другая. И очень уважительная.

Всего каких-то два часа тому назад на квартиру Гарри опять нагрянул Усачев, и произошел разговор, который, безусловно, достоин того, чтобы его воспроизвести с магнитофонной точностью.

— Слушайте, Гарри. Вашего приятеля Кореньева мне так и не удалось нигде разыскать. Я для него приготовил письмо… очень любопытное… оно его может заинтересовать…

— Уж не от той ли самой женушки? — спросил Гарри. — Она на него и в милицию жаловалась, нашла от кого сильное чувство требовать. Какая уж у этого подонка любовь? Сами ведь когда-то грешили по этой части. Забыли?

— Зачем забывать. И вас, и этого Кореньева я хорошо запомнил.

— Значит, сочувствуете нам? Жалеете?

— Ни на копейку. Что было, то давно в архив сдано. Рад, что из этого грязного болота вылез… А вас с Кореньевым мне жалеть не за что. Ну, да это не моя забота… Я для Кореньева одну газетную вырезку приготовил. Когда собирался в командировку, захватил ее с собой. Кто-то мне сказал, что он в Дымске бродяжит.

— Мы с ним и уехали бы отсюда, да времена строгие больно. Не то что раньше… А с работой себя постоянной связывать душа не позволяет… Если хотите, дайте мне это письмо, я передам Кореньеву. Не обману.

— Передайте. И скажите: если будут у него какие-нибудь вопросы или совет мой потребуется — пусть напишет. Адрес здесь указан.

— А как насчет этого… в смысле промывания горла? Даром ведь даже государство писем не доставляет… Марку требует… За ваше, так сказать, процветание… Полтинник тоже деньги. Передам, передам… Не волнуйтесь.

Конверт был плохо заклеен, в нем лежала газетная вырезка с подчеркнутыми строчками. Гарри прочел:

«Инюрколлегия (Москва, Тверской бульвар, 13) по наследственной линии разыскивает родственников умершей в Аргентине Фрэди Фридолины Фримль Афродиты Ефросиньи Фроси Сантьеро Густайро Тюббик, урожденной Кореньевой, родившейся в 1899 году в городе Туле и скончавшейся в 1972 году и завещавшей все свое состояние в пользу оставшихся в живых детей единственного брата Кореньева Ричарда Макаровича».

Восемь раз прочел Гарри это набранное мелким шрифтом извещение, после чего положил его обратно, хотел послюнить, чтобы заклеить конверт, но во рту внезапно стало так сухо, что, лизнув несколько раз клеевую полоску, подошел к водосточной трубе и, смочив палец талым снегом, привел наконец конверт в должный порядок.

«А вдруг он все-таки утонул?» — подумал Гарри.

— Нет, нет, — пробормотал, как в горячечном бреду, Гарри. — Этого нельзя допустить… Ведь, шутка сказать, такой сногсшибательный случай — наследство в Аргентине… Это тебе не жук начихал… Это покрепче всякой зарплаты будет. Миллионы, наверное… Как там по-их-нему, по-аргентински… Крузейро, центаво… Нет, — оборвал себя Курлыкин, — кажется, не крузейро… Крузейро — это Бразилия.

И, как это иногда бывает, вместо того чтобы думать о главном и тут же, мгновенно, принять важное решение, в голову Гарри незванно вошла какая-то третьестепенная мысль и почти целиком завладела его вниманием.

«Кажется, все-таки не крузейро и не центавы, это валюта не аргентинская, — сверлило мозг, — а бразильская».