Возлюби ближнего! - [40]

В подводном ресторане «Веселая китиха» в день приезда гринды готовится банкет на девятнадцать тысяч персон. Вот уж наедимся до отвала!

…Попугай облизал сухой рот, выплюнул застрявшую в горле подсолнечную шелушинку и, важно откашлявшись, продолжал чтение второй заметки, которая одновременно вызвала у меня и печаль, и чувство гордости. Вот ее полный текст:

Прощай, Майна-Вира!

Мы уже сообщали на днях о страшном бедствии, постигшем главу акционерного общества «Концы в воду» и владельца первого в Европе океанария мистера Врушнинга. Океанарий, в котором с присущим ему блеском выступал непостижимо талантливый дельфин Майна-Вира, — ныне разрушен ураганом. Сам артист, как стало нам известно, исчез, и, хотя останки его до сих не обнаружены, мистер Врушнинг, однако, считает, что редчайший экземпляр самодрессированного дельфина погиб в ту кошмарную ночь.

— Мое огорчение не поддается описанию, — сказал, перелистывая бухгалтерские книги, безутешный владелец ныне уже не существующего океанария. — В память о понесенных мною убытках я намереваюсь установить недалеко от места, где стоял океанарий, мраморный обелиск. Рядом с обелиском построю беседку, находясь в которой бесперебойно смогу оплакивать свою колоссальную утрату.

Как сообщил в заключение беседы мистер Врушнинг, утраты его действительно колоссальны, ибо каждое выступление Майна-Виры давало в день, за вычетом налогов и дорогостоящих наркотиков, — двести тысяч долларов чистой прибыли.

Читая заметку, попугай, понятно, не мог предполагать, что среди слушателей находится родной сын чуда века. Иначе он вряд ли бы позволил себе усомниться в правдивости этого газетного сообщения.

— Ерунда это все. Вранье, — раздраженно сказал явно обиженный Адвентист, отбрасывая в сторону «Подводные новости» и ссыпая себе в рот пригоршню ровно поджаренных семечек. — Из всей дельфиньей породы только одна гринда по своему интеллектуальному уровню близка попугаям. А таланты всяких там Майна-Виров — это уже, извините, несерьезно, антинаучно. По-нашему, по-попугайски — чистый вздор.

— Вы что же, — тяжело дыша, спросил я попугая, — не верите в существование этого гениального дельфина?

— «Раз я его не знаю, — процитировал Адвентист изречение одного из своих древнегреческих друзей, — значит его никогда и не было».

— Он был, — печально сказал я, — дельфин Майна-Вира — мой отец. И я могу поклясться усами первого кашалота, что все написанное в этой заметке истинная правда.

Слезы, душившие меня, вырвались наружу, и в слезах этих было все — горе, и гордость за отца, и счастье, что рядом со мною Лида Катушкина и что я не только снова ощущаю тепло ее рук, но и понимаю ее речь!

— Так вот кто спас меня от акулы! — всплеснула руками Лида после того, как попугай, заикаясь и спотыкаясь на каждом слове, перевел мою речь. — Вы сын всемирно знаменитого Майна-Виры! Так что же я зря трачу время?! Еще компоту! — И, схватив двумя руками дочиста опорожненный бачок, побежала за новой порцией восхитившего меня блюда.

Сознавая, что попал впросак, Адвентист нервно подпрыгивал на своей жердочке, жалостливо смотрел на меня и, тяжело дыша, извинялся на всех девятнадцати языках.

Однако этого ему показалось мало, и, чтобы окончательно убедить меня в своем чистосердечном раскаянии, он надрывно закричал:

— Попка дурак!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Мания величия и ее последствия. Самоуправство попугая. Прощай, Адвентист!

По натуре Адвентист был, безусловно, добрым попугаем. В этом я убедился, видя, как тяжело переживает он нечаянную свою бестактность.

Мои заверения ничуть не успокоили кающегося попугая. Он продолжал бичевать себя, считая, что всему причиной его проклятая самовлюбленность.

— А может быть, не самовлюбленность? — вдруг обратился он с вопросом к самому себе. — Может быть, это мания величия?.. Как сейчас помню, — Адвентист запустил коготки в хохолок, поскреб его и тогда уже продолжал: — Пришел однажды ко мне в гости Эзоп, знаменитый баснописец… Мы, между прочим, были с ним большими друзьями… Да, приходит он, значит, ко мне в гости, а с ним, с Эзопом… Кто бы вы думали? Не кто иной, как Диоген… Пришел так, запросто… налегке… без бочки… Пешком. Ну, сели… Поговорили о том о сем… Они вопросы задают, я им, как всегда, отвечаю… Гляжу на Эзопа, а сам думаю: хоть ты и очень великий человек, а без моих попугаевых советов тебе, видно, не обойтись. Тем временем встает Диоген со своего места, благодарит за угощение и говорит…

Что именно сказал прославленный философ своему другу попугаю, я на этот раз так и не узнал. Почувствовав, что его устные мемуары послужили всего лишь поводом для нового восхваления собственной личности, Адвентист прервал свой рассказ на полуслове. Он долго протирал пенсне, потом бережно положил его в коробочку, тоже сделанную из кости акулы, и минут пять насвистывал турецкий марш.

По его глазам, давно уже потерявшим свой первичный блеск, по частым коротким вздохам я понял, что его продолжают мучить угрызения совести. Вскоре он и совсем замолк.

— Адвентист, Адвентист! — закричала вернувшаяся после очередного телефонного вызова Лида Катушкина. — Что с тобой, Адвентист?