Возлюби ближнего! - [12]

Провожал Морщицына один Карзинов — Агриппина Леонидовна провожать не пошла, сославшись на сильную головную боль.

Прощаясь, старик долго жаловался на современную молодежь, хотя имени дочери он ни разу не назвал, но Карзинов понимал, кого имеет в виду старик.

— Эгоисты проклятые! — ругался Морщицын. — О какой новой высокой морали может идти речь, если они топчут все принципы уважения и почитания родителей?!

— Ну, насчет родителей — вам виднее, — холодно, как бы мимоходом, заметил Карзинов, — а вот к мужу своему ваша Агриппина нечестно относится. Не ценит моего отношения, словно и не замечает. Целыми днями или читает, или огрызается, а я для нее немало сделал. Кто она была без меня? Никто! Тунеядец, можно сказать! Я ей социальное лицо выправил, фамилию свою дал, а что я получил?

— Меркантильный ты человек, — сокрушенно сказал Морщицын. — Люди нынче живут вон какими благородными идеями, а ты что?..

— У меня тоже идея… Я же говорил вам…

— Знаю, знаю, — заторопился вдруг Морщицын, заметив на платформе откуда-то появившихся двух милиционеров. — Идейка отличная… однокарманный коммунизм…

— Односемейный, — поправил Карзинов.

— Ну, это почти то же самое. Все равно в один карман. Но не век тебе, Антоша, в неудачниках ходить… Вот заполучишь новую должность, начнешь строить дачку — сразу дай мне знать.

— А вам куда писать? В Сибирь до востребования?

— В Сибирь пока не пиши, — уже подымаясь в вагон, ответил Морщицын, — неизвестно, задержусь ли там. Не исключено, что я махну куда-нибудь на юг… У меня в Ростове средняя дочь до войны была… Тянет меня к ней… Ночами ее вижу… плачет все время… к себе зовет… Запомни, Антоша, — пожимая последний раз руку Карзинову, с дрожью в голосе произнес старик, — самое сильное чувство на свете — это чувство отца, разлученного со своими детьми. Самое сильное!

Эти слова и тон, каким они были сказаны, припомнились Карзинову на другой же день, когда из милиции пришли справляться, почему гражданин Морщицын не является на неоднократные вызовы.

На просьбу заглянуть завтра к следователю, чтобы ответить на несколько вопросов о своем тесте, Карзинов сказал, что завтра он занят, и обещал зайти в другой день.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Антон Федотович действительно не мог откликнуться на просьбу милиции, поскольку именно в этот день его пригласили в дачный трест для переговоров о работе.

Ровно в назначенный час Карзинов, тщательно выбритый, в отутюженном в ателье костюме, постучал в дверь с дощечкой «Директор» и, услышав громкое «войдите», переступил заветный порог.

От волнения и страха у Антона Федотовича задергалась левая ноздря, а в ногах появилась неукротимая дрожь.

— Садитесь, — любезно предложил директор треста. — У нас с вами разговор будет короткий. Все мне ясно. С документами вашими я ознакомился, самое главное сейчас — быстро оформить ваш перевод. Я думаю, мы этого добьемся… Хозяин у нас общий…

«Прав был старик, — подумал Карзинов, — пружина-то действительно сработала безотказно».

И впервые он подумал о старике Морщицыне хорошо, без желчной зависти, послав ему мысленно свою благодарность и самые лучшие пожелания.

— Когда бы вы могли приступить к работе? — спросил директор.

— Да как только передам дела на старом месте…

— Вот и хорошо, — обрадовался директор и, когда уже прощался с Карзиновым, неожиданно сказал: — Да… между прочим, тут анонимка пришла..

«Хитер, сукин сын, — подумал Карзинов. — Проверочку сделать хочет.. Ну, пусть… я уже к этой проверке два месяца готовлюсь…»

Директор открыл стол и достал хорошо знакомый Антону Федотовичу конверт.

— Какой-то доброжелатель в кавычках расписывает вас как самого заядлого подхалима…

«Так, так, — быстро сообразил Карзинов, — личного признания моего добивается…»

— Пишет, что вы ради интересов начальника в лепешку разбиться готовы… — улыбаясь, сказал директор.

«Намекну издалека», — решил Карзинов и, опустив глаза, проговорил скороговоркой:

— Из зависти все это написано, не иначе… А насчет начальства… если даже я и имел бы такую слабость, то кому, скажите, до этого дело?

Директор пристально посмотрел на своего будущего подчиненного, а Карзинов, помня советы Морщицына, продолжал речь в том же ключе:

— Кто знает, может быть, и есть за мной такой грешок. Люди есть люди… Со стороны виднее… Бывают и похуже пороки… пьянство или недисциплинированность… А угодить начальству — что же здесь плохого? Хорошему и чуткому начальнику всегда угодить хочется… А людей надменных и неблагодарных никто не любит… Это я не о себе, понятно… а вообще… по поводу анонимки…

— Гм… И вы не шутите? — поглядывая по сторонам, спросил директор.

— А зачем шутить? Шутки тут не к месту; я, товарищ директор, с детства не признаю никаких шуток, особенно если имею дело с серьезными людьми и разговариваю с ними с глазу на глаз, без свидетелей!

— Вот, значит, какой вы! — тихо сказал директор.

Хотя слова эти сами по себе ничего плохого не содержали, Карзинов ощутил вдруг снова, как дергается его левая ноздря.

О том, что произошло что-то непоправимо ужасное и что рухнули его надежды и долгожданная, первая в жизни большая удача ушла так же неожиданно, как и появилась, Антон Федотович понял, уловив холодный, недобрый взгляд директорских глаз.