Вожделение бездны - [71]

- Я и прежде не чувствовала себя частью толпы, - сказала Аня, легко возвращаясь к обычному тону. - А любовь? Она всемогуща? Её звуки, цвета - самые природные?

- Любовь земная - паллиатив, но всё ж это лучшее, что можно посоветовать толпе. И всё равно толпа уже не возьмёт. Ведь и тогда не взяла! А как Он убеждал её…

- Ты за это ненавидишь Библию? - несмело предположила девочка, понимая, что можно было и помолчать.

- Я обожаю Библию! - рассмеялся Кутузов и перекатился к подножию пирамиды, распахнул объятия, обнял основание и поцеловал ближайший кирпич в серебряном окладе, с эмалями, уголком небесного света выступавший из массива бумаги.

Глава 42

Когда занял - знаю, когда отдам - не знаю. Не струшу, так отведу душу. Отвага мёд пьёт. В баню идти - пару не бояться. Глаза страшатся, а руки делают

- Я хочу радости, - позвонил мне Васька. - А радости нет. И стихи не пишутся, и молиться трудно. Будто попрошайничаю. Нет у меня, видно, совести.

- А что есть?

- То восторги, вспышками, то счастье, наплывами, то горе, родителей жалко, - всё изменённые состояния сознания. Я понял, почему радость важнее всего: сохраняет

личность. Если рад, я остаюсь собой. Если восторгаюсь или счастлив, я становлюсь кем-то другим. Лучшее чувство - радость.

- Превосходно. Рада за тебя.

- Действительно? Радостью рада?

- Ну, сочувствием рада. Сомыслием рада. Ты понимаешь сомыслие?

- Конечно. У меня папа филолог.

- Хорошая шутка. Ну, пока. Мне на работу. Опять в атаку. Звони при новых вводных.

- Может, погуляем в парке? - попросил Васька.

- В каком?

- Всё равно.

- Придумаешь в каком - звони.

Бросить разговор было невежливо и жестоко, но я устала от этой дружбы. Талантливый ребёнок, погружённый в кучевую тучу бед, по-человечески был понятен и, увы, даже близок, неуместно и трагично. А в памяти диапроекторно вспыхивало

видение: худая тётка с антикварной Библией в руках, посреди офисной суеты, стоит, словно тонкая рябина, и к микрофону перебраться хочет - всех учить жизни. Раз и готово. Теперь её сиротинам век одним качаться. Пришла на радио "Патриот"

женщина не старая, но которой осталось недолго, потому что у неё нет обоняния, - жизни учить. А нюх испорчен. Ринулась править русло мирового потока информации. Анонимками!

Не могу я успокоиться. Не потому, что профессионалы всеведения утомили

невменяемостью, и не оттого, что свободные граждане теперь прекрасно разбираются в журналистике наряду с футболом и воспитанием.

Я устала от шока двойного ретро; всё время думаю о ней, вижу её ужасное тощее лицо с крошечными глазёнками-топками, беловатый язык и непомерные десны, - и

боюсь её. Вот, выговорила. Пока отпуск - я терпела. Её нет - всё ещё боюсь. Идти в эфир - как по минному полю. Её совсем нет, и меня больше не пытаются уволить за неправильный патриотизм, "подмеченный группой верных слушателей". Меня не трогают "представители православной общественности", они растаяли, а все они - была она! Страх - остался. "Она сделала это!" - как орут юнцы, неприлично вскидывая согнутую в локте руку.

Вернувшись в эфир после отпуска, я в первой же программе обнаружила, что с

трудом говорю. Аритмия смысла, забываю слова, неловко строю, фразы рваные, гости

- на одно лицо. Многолетний кураж развеялся, как пепел, а был-то плотным и полным, как выдержанное вино. Как могло сгореть вино?

Через неделю вижу: не краснобай, но журналист во мне вянет и пропадает, а вместо него восстаёт страшная стерва, злая сука, готовая рвать провода и метать брань, и в горле першит, - какой заразы хлебнули причастные поиску правды.

Ясно, почему Васькина мать писала не в блогах, а бумажно, в одном экземпляре, на бланках. Несчётная публика блогов могла не заметить усердия и пройти мимо. Или, что хуже, приметить раритет и прямо высказаться в невидимое лицо: в блогах оттягиваются чуткие к идиотизму люди, с исключительным юмором встречающие

всяческую суперсерьёзность. Покойная Кутузова не стала рисковать основами своего бытия. А может, стоило рискнуть? Может, и жива бы осталась.

Будь она мирным блоггером, наляпала бы на меня в Сети, сняла бы зуд

авторствования и не морочилась. Нет: захотелось по старинке, на клеймёной бумаге, живыми буквами, в чугунно-резной рамке славных традиций, будто верная дочь

трудового народа. Чуяла дочь, как любят и ненавидят в редакциях письма в дорогую редакцию. Все журналисты млеют от письменного внимания, ибо твой щебет услышан, но каждый замирает на миг, пока распечатывает конверт.

Никогда не стала б она интернет-писателем. В блогах можно ненароком и популярности схлопотать, а её специфическому творчеству, наверное, мешала бы

мысль о нечаянном пиаре моего существования. Донос куда следует сейчас не в моде, а как хороши, как свежи были розы горячего чувства, ныне укрытые серой ватой времени, - красная полноводная река! Хочешь исправить мировой порядок на свой лад - и пишешь на соседа, пишешь, экстатически нажимая чернильный курок.

Отдышавшись, я поскребла эгоизм, проверяя, крепко ли привинчен, и решила, что в оставшуюся щёлку ещё можно воткнуть немного жизни. Простить эту несчастную.

Помочь её сыну. Позвонила Ваське, извинилась, он извинил, и мы составили заговор всё-таки разыскать профессора Кутузова и сказать ему, что всё проходит и это пройдёт. Он в курсе, понимаем, но мы решили, что семейные узы чего-нибудь да стоят, и некомильфо почтенному гражданину мотаться где попало, тем более в