Вождь и культура. Переписка И. Сталина с деятелями литературы и искусства. 1924–1952. 1953–1956 - [71]

И если от нас она зависит, то мне становится страшно от ответственности, которую я чувствую на себе. Отсюда тоскливая потребность разделить эту непосильную ответственность: ценность объекта перерастает границы личного.

Речь идет о ЛЕОНИДЕ СОБОЛЕВЕ.

Однажды было у него уже такое тяжелое физическое и душевное состояние, которое привело к необходимости решительных мер. Но тогда, три года тому назад, растущие успехи на фронте оказались более действительными, чем санаторный режим, и через 11 дней мы удрали из санатория на южный фронт, и все обошлось.

Сейчас его положение несравнимо серьезнее.

Мир застал нас в Германии. С армией мы вошли в Берлин и оттуда проделали «по Европам» 20.000 километров на машине. Видели неповторимое и незабываемое. Леонид вернулся переполненный драгоценным творческим материалом и сел за стол.

Он просиживал за столом дни и ночи, но реальной работы не получалось. С его точки зрения, ничего не получалось. Он перестал совершенно спать. Нервное истощение дошло до предела. Лучшие врачи, по моему настоянию, смотрели его, говорили с ним. Организм, в основном, оказался здоровым, и я перестала тревожить его этими дополнительными раздражителями.

Леонид потерял волю к действию и становится в тягость самому себе.

Речь Черчилля взорвала его. Он зашагал по комнате. Ему захотелось ответить.

Но все растущая неудовлетворенность своей работой убивает в нем веру в ценность и нужность этой работы. И вспыхнув, он тут же погас.

Мгновенную радость принесло известие, полученное от югославского посла о награждении орденом Братства. Югославию Леонид очень полюбил и от души провел там громадную работу, – ряд предвыборных конференций по всей стране, когда в длительных беседах он рассказывал людям, почему мы победили в этой войне.

Возвращение с Тихого Океана сына, которого мы не видели два года, а до этого едва не потеряли, когда он шесть месяцев лежал полумертвый в госпитале, внесло еще одну Радость.

Но успокаивая и даже подымая дух, все это действует недолго, как наркотик на очень измученный, травмированный, тяжело больной организм.

Леонид потерял веру в качество того, что он делает, потерял веру в свое творческое «я», следовательно, в свою нужность, потерял интерес к жизни, стал, повторяю, в тягость самому себе.

Он, жизнерадостный, непосредственный, цельный, веселый, большой ребенок, – помрачнел.

Если бы не его исключительный, светлый талант, создавший единственную в своем роде, неувядаемую книгу «Капитальный ремонт», первый том новых «Войны и Мира», которая может и должна быть дописана им, я никогда не посмела бы обращаться к Вам.

Сталкиваясь с самыми разнообразными людьми в самых близких и отдаленных уголках земли, я всякий раз убеждаюсь в том, какая подлинная ценность этой прекрасной советской книги. Ее до сих пор помнят, цитируют, перечитывают и любят.

Во время войны Леонид стал писать новый роман – «Зеленый луч», о молодом человеке, командире флота. Он написал пять больших глав. Он любит этот роман, возвращается к нему, но роман почти не двигается.

С искренним запалом писал он «Дорогами Побед» – и, вернувшись, думал сразу продолжать их. Но и эта книга не двигается.

Мне кажется, что дело не в этих отдельных задуманных книгах: весь материал о последней войне войдет сам собой в продолжение «Капитального] Р[емонта]». Он оживет естественно, органически вплетенный в живую ткань развивающихся биографий героев, и Леонид дорастет до подлинной оценки всего пережитого, вторично пережив это через жизнь своих героев.

Леонид сейчас созрел, как мыслитель и художник, и полон до краев. Нужен маленький и верный толчок, чтобы это богатство вырвалось наружу сквозь мрачную броню недоверия к себе, прорвать которую самому мешает страшная усталость.

Какой должен быть этот толчок… взываю к Вашему великому уму и великому житейскому опыту.

Всем существом знаю, что Леонид может, продолжив «Капит. Ремонт», создать изумительную книгу о нашей эпохе, где на принципе его характерных «параллелей», встанут обе войны, империалистическая и отечественная.

Но развязка нашего пятого акта может быть и трагической. Был момент, когда, быть может, я прибегла к запрещенному приему, чтобы предотвратить ее: я сказала очень зло, что его имя, присоединенное к именам Есенина, Маяковского и Яхонтова, может вызвать слишком много ликований там, где злопыхательства и так хватает.

Он не ожидал такой постановки вопроса, – удар был неожиданный. Он отрезвел, на время.

Но я боюсь за него, очень боюсь.

ОЛЬГА ИВАНОВНА МИХАЛЬЦЕВА-СОБОЛЕВА

Москва. Тверской бульвар 25, кв. 17.

Т. К-136-85.

С. М. Эйзенштейн – Сталину

14 мая 1946 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я до сих пор не писал Вам, чувствуя и зная, как сильно Вы заняты и перегружены серьезнейшими государственными делами.

Однако, поскольку меньшей нагрузки для Вас в ближайшее время вряд ли предвидится, я все-таки берусь написать Вам.

Дело идет о второй серии фильма «Иван Грозный».

Мы настолько торопили его завершение к началу этого года, что в момент окончания фильма (февраль с.г.) сердечные спазмы, появившиеся у меня от переутомления, в свою очередь завершились сердечным припадком (инфаркт) – и вот я уже четвертый месяц лежу в больнице.