Где-то вдали грохнул выстрел. Вожак посмотрел на север: в зыбком небе угадывалось появление нового солнца.
«Им пора стрелять, а нам — лететь», — подумал он и, погладив еще раз головой руку охотника, взмыл в небо.
Вожак вел своих гусей на север, и смотрел на другие стаи, и узнавал своих старых знакомых. Он весело здоровался с ними (он ненавидел важность, которую напускали на себя некоторые птицы, став вожаками), он шутил и смеялся, рассказывая о своем перелете, но он видел при этом, что в стае Улыбчивого нет Большого и Раннего, он заметил, как грустен Ревнивый, потерявший Дурочку, Глазастого и Криволапого, он не слышал зычного голоса Кривого, потому что тот потерял семерых из стаи, но, думал Вожак, в конце концов, каждый перелет — это борьба, а без борьбы нет жизни.
«Ничего, — думал он, — ничего… Скоро появятся птенцы, много птенцов, и они научатся летать, и мы поведем их в Африку, и передадим им все то, что нам передавали вожаки, и нас будет много, и летать мы будем весело и смело, потому что жизнь неистребима, как это небо в сполохах белого сияния, и как это холодное прекрасное море, и как люди, которые не только скрадывают и стреляют нас, но которые, оказывается, могут разрезать сети и дать свободу… Что ж… Я не против. Пусть борьба. Ничего. В борьбе гибнут только слабые и трусы. Победит смелый. Ничего…»
