Возгорится пламя - [86]

— Ты так думаешь? Все согласятся? Это для нас — для партии — оч-чень важно.

— Мне особенно понравились вот эти строки: «Русские социал-демократы должны объявить решительную войну всему кругу идей, нашедших себе выражение в «credo»…»

— В этом соль. И, что касается нас с тобой, считай войну уже объявленной.

Старого исправника Мухина сменил в Минусинске Стоянов, переведенный в далекий край за какую-то провинку. Вежливый и добрый человек, он выдал Кржижановским и Старковым разрешение навестить в Ермаковском тяжелобольного Ванеева, а Барамзину, Шаповалову и Ленгнику позволил съездить на именины к Лепешинским. И все в одно и то же время. Небывалый случай! Но Ульяновы и Энгберг не рискнули до конца испытывать доброту Стоянова — можно ведь вызвать подозрение — и решили отправиться самовольно. Заусаеву сказали — едут в Ермаковское к полицейскому заседателю.

Все, кто ехал на совещание, задержались в Шушенском — не терпелось узнать, ради чего Ильич с такой поспешностью созывает на совет всю колонию ссыльных социал-демократов?

На ночлег остановились в разных квартирах, но к вечернему чаю собрались в доме Ульяновых. Владимир Ильич начал вслух читать «Кредо». Гости, вслушиваясь в каждую фразу, возмущенно крутили головами, переглядывались: «Какая ахинея!», «Жуткая несправедливость!»

Шаповалов встал, прерывая чтение:

— Ушам не верится!.. Понаписали, понаворочали!.. «Слабые силы», «Не имеют путей для борьбы»… И как там еще? Чутья у рабочих нет? Повторите-ка, Ильич.

— Сейчас, сейчас найду. Вот: «Отсутствие… политического чувства и чутья».

— Дурость!.. Поклеп!.. — Шаповалов рубанул воздух рукой и вдруг рассмеялся. — Меня этак-то хотел распропагандировать на допросах жандармский полковник Шмаков. Россия, говорит, страна молодая, совсем не доросла до конституции, тем более до социализма. А теперь тут, — брезгливо ткнул пальцем в листки, — про то же. Ну ладно, послушаем дальше. И, понятное дело, ответим. По-рабочему!

Вслед за «Кредо» Владимир Ильич стал читать проект резолюции. Кржижановский, подогреваемый нетерпением, ерзал на стуле; едва дослушав до конца, поднял руку:

— Согласен! С каждым словом!

— И я! Без всяких замечаний! — заявила Зинаида Павловна, повернулась к маленькой и хрупкой Старковой, сестре Глеба, сидевшей рядом. — Правда, Тонечка? Ты тоже согласна?

— Безусловно.

Ульянов обвел всех испытующим взглядом.

— Ты, Владимир, осветил всесторонне, — заговорил Старков со своей обычной обстоятельностью, сверкая маленькими, глубоко запавшими глазами. — Сосредоточено внимание на самом остром и решающем.

— О народовольцах и революционных традициях — весьма к месту, — одобрил дремучебородый Барамзин.

Взгляды всех сошлись на Ленгнике, задумчиво крутившем тугой ус. Упрямо помолчав, он попросил еще раз прочесть оба документа.

Непоседливая Зинаида, возмущенно махнув рукой, выбежала из дому, за ней — Антонина. И Надежда вышла вслед за подругами.

— Ему, видите ли, неясно! — кипела Зинаида.

— Не расстраивайся из-за пустяков. — Антонина, приподнимаясь на цыпочки, положила руку на округлое плечо невестки. — Он что-нибудь не расслышал, не понял. Мог ведь человек…

— Все он расслышал. А после второго чтения, вот увидишь, начнет обосновывать свои философские возражения. Удивляюсь, как мой Глебушка утерпел, не взорвался.

— А Володя надеялся, что все пройдет гладко… — Надежда сдержала вздох.

— Погоди. — сказала Антонина. — Ермаковцы помогут… И гордый философ поймет…

4

В Ермаковском поджидали гостей. Ольга Борисовна и Лена Урбанович стряпали пельмени. Им помогала соседская девушка Лида Решетникова.

«Политики» приехали на нескольких подводах. Минусинские остановились у Сильвиных, тесинцы — у Панина, переведенного сюда. Ямщик Ульяновых пересек церковную площадь и повернул коней к тесовым воротам одноэтажного дома под шатровой крышей, где квартировали Лепешинские. На той же площади — и волостное правление, и канцелярия крестьянского начальника, и камера мирового судьи. Владимир, поймав тревожный взгляд жены, шепнул:

— В случае чего я скажу: привез тебя в больницу. А доктора предупредим — он подтвердит.

Ворота, как чугунные, — из досок лиственницы. Тяжелая калитка открылась со скрипом, и Владимир пропустил жену во двор.

Навстречу, вытирая о фартук руки, запачканные мукой, бежала Ольга Борисовна; с разлету обняла и расцеловала Надежду. Следом шел Пантелеймон с дочуркой на руках:

— Наконец-то вы у нас!.. Здравствуйте, долгожданные! Проходите в дом.

На половину, снятую Лепешинскими, вело отдельное крыльцо. Из кухни прошли в большую горницу. Владимир снова осмотрелся. Три стола поставлены в ряд. Где взяли столько? Принесли от соседей? В таком случае вся улица знает, что будет полный дом гостей. Кто такие? Откуда понаехали так неожиданно для местного начальства?

Обойдя столы, выглянул в одно окно, в другое — видна большая часть площади, третье окно — во двор. В противоположной стене горницы — филенчатая дверь, закрытая на деревянный засов. Сквозь нее все будет слышно на хозяйской половине.

— Там никого нет. Уехали на пашню, — успокоил Пантелеймон. — И вообще можно не опасаться. Собрались на именины!