Возгорится пламя - [12]

Неожиданно зашел Федосеев, необычно оживленный. В здоровом состоянии он — великолепный собеседник. Помимо марксизма, отлично знает историю, литературу. Говорит красиво. И, с кем бы он ни разговаривал, никогда не дает почувствовать своего умственного превосходства. Такие собеседники встречаются редко. Я знаю еще одного — это «Старик».

Смотрел на Николая Евграфовича и восхищался. Можно было подумать, что его подменили. Вместо нервного тика — на лице улыбка здорового человека.

Отчего такая неожиданная перемена?

Заговорили о празднике рабочих. Хотя, говорит, мы по устаревшему календарю и отстали от Запада на двенадцать дней, а надо бы отметить. Листовку бы выпустить.

— Зачем? — спросил я.

— На улицах расклеить. Пусть все знают — социал-демократы не впали в спячку и революция неотвратима.

У меня на листовки свой взгляд. Еще в Петербурге я говорил: «Не нужно печатать написанные на чисто политические темы». Но со мной не согласились. А жизнь покажет, что я прав.

К концу разговора Николай Евграфович сник, будто льдинку проглотил и она застряла у него в горле.

2 мая. Два «события» волнуют сегодня здешних обывателей. На рассвете по одному из переулков пробежал сохатый за реку, и ни одна собака не взлаяла на него. Считают, что это — оборотень.

Женщины пересказывают: в какой-то деревне, не запомнил названия, баба родила мышь о двух головах. Крестятся и недоуменно спрашивают — какая напасть поджидает их? За тот бабий грех навалится на людей горячка или поголовно всех насмерть затрясет двенадцатая лихоманка?

А Федосеев собирается подбрасывать им листовки с политикой!

3 мая. Опять приходил Николай Евграфович. Какой-то тихий, снова поблекший. Суховато спросил — нет ли ненужных мне популярных книг. Он пошлет их духоборам. Но у меня только медицинские.

4 мая. Привезли последнюю почту по зимней дороге. Для меня неожиданно оказалось письмо из Архангельска. Его написала политическая ссыльная Мария Германовна Гопфенгауз, невеста Федосеева. Мой адрес ей прислал «Старик». До ссылки она была связной между ним и Федосеевым. В последнее время она не получает от Николая Евграфовича ответов на свои письма. Доходят ли они до Верхоленска? Там ли Николай? Здоров ли он?

Как врач, ответил ей, что Федосеев болен и что за ним необходим присмотр. Пусть она, невеста, приложит это письмо к прошению, и тогда, надо полагать, ей разрешат отбыть последние годы ссылки здесь.

5 мая. От злой тоски-недоли меня спасает врачебная практика. Появляются даже деревенские пациенты, чаще всего с трахомой. Страшный бич всей округи! Но я не офтальмолог. Не понимают. Плачутся: от заговора знахарок и от крещенской воды — никакого толка. Кланяются до земли: примочки бы пользительной, хоть малую толику. А ежели нет ее у дохтура, то не растолмачит ли он про путь-дорогу к святому ключу.

Не раз я задумывался — с чего началась моя популярность? Оказывается, с облаток, которых здесь никто не видал. Дал хину в облатке одному малярику, и пошла добрая слава. Считают облатку за панацею. Даже чахоточные просят «малюсеньких заглотышей». Отказываю — обижаются. Советую пить медвежье сало, староверы плюются: «ведьмедь поганый».

6 мая. Природа сжалилась над злосчастным краем: резко потеплело. Заиграли ручьи, снова двинулся лед.

Ссыльные греются, сидя на завалинках. Теперь единственное огорчение — не будет почты, пока не откроется через лесные дебри и буераки, как называют здесь ложбины, косогоры да холмы, колесный путь.

И мне придется долго ждать ответа генерал-губернатора на мое прошение о переводе в более южный город. Исправник, у которого я лечил жену, успокаивает: за примерное поведение «его высокопревосходительство разрешит».

Я достал карту Нового света и каждый день смотрю на нее. Если поеду из Владивостока, прямой путь через Тихий океан в Сан-Франциско. Около девяти тысяч верст! Несомненно, покачает на волнах, но это не беда — вынесу. Зато прибуду в красивейший из городов мира. Пожалуй, там и займусь практикой. Доктора нигде не остаются без заработка.

7 мая. Видел на улице Федосеева. Его и солнышко не отогрело. На лице опять нервный тик. Подозреваю, что последняя почта могла доставить еще одно письмо с клеветническим измышлением. Опасаюсь за него. И, оказывается, не я один: более близкие к нему люди пытались выкрасть у него револьвер. К сожалению, попытки не увенчались успехом.

И вряд ли такими паллиативными мерами можно уберечь беднягу. Вот если бы приехала невеста…

8 мая. Мы провели объединенное собрание политических ссыльных, на котором об Юхоцком записали, что он «сознательно вредит революционному делу». А с пасквилянта, как с гуся вода!

Николай Евграфович размножает это решение, пользуясь своей техникой[2], собирается разослать по всем колониям ссыльных.

9 мая. Закончился ледоход, запоздавший сверх всяких мер. Лена выбросила на берега громадные льдины. Обыватели горюют — к плохому году: ячмень не уродится. А привозной хлеб и без того, как говорится, «не по зубам», — в три раза дороже, чем в Красноярске. У ссыльных единственная надежда на помощь родственников. Кому не присылают денег, тот принужден голодать.