Воздушный стрелок. Сквозь зенитный огонь - [88]

Весна года репатриации проходила, настало лето, а об отправке домой и речи не было. Международная политическая обстановка обострилась. Бывшие товарищи по оружию — члены антигитлеровской коалиции — рассорились, началась холодная война. Убедились мы в том, что СССР задерживает военнопленных в качестве политических заложников. Такое развитие всемирных международных отношений могло отложить репатриацию на неопределенный срок. Работу политчасти хватил полный паралич. Сотрудники советской политчасти старались избегать обсуждения вопроса репатриации в 1948 году, единственного политического вопроса того периода. Что им было отвечать — что он снят с повестки дня? Шли небольшие составы в Германию, но отпускали только больных, старых и прочих неработоспособных. Люди мрачнели, о проведении веселого новогоднего вечера нечего было и мечтать. Физически все было на нормальном уровне, а вот моральная сторона стала невыносимой. В давящей тесноте корпусов поднимались частые ссоры и нередко доходило до рукоприкладства. Пойманного за мелкое воровство человека чуть-ли не убивали.

Нельзя не упомянуть, что с нормализацией питания начались возрождаться и сексуальные функции организма. Раздражительность и обидчивость хаотически прибавлялись.

Появились попытки привести свой организм к болезненному состоянию, что давало возможность попасть под репатриацию. «Мудрецы» подсказывали, что это могут обеспечить опухшие ноги, надо только принимать обильное количество соли, причем умалчивали о страшной вредности такой «профилактики» для почек и кровообращения. А поскольку транспорты домой уходили через длинные промежутки времени, то приверженцы такой практики родины не увидели. Смертность в результате отказа почек росла.

Начальство как советской так и немецкой стороны беспомощно наблюдало за этой эволюцией, в ходе которой накапливалось внутреннее напряжение, неподдающееся количественной оценке. Мы боялись пресловутого взрывоподобного перехода в новое качество, ясно трактуемого в трудах Энгельса об историческом материализме. Заранее никто не мог определить направления силы взрыва. Жертвами спонтанного разряда становятся те, кто находится ближе к его эпицентру.

Стояло теплое лето. Обязанности дежурного по зоне осуществлялись по очереди командирами батальонов. Сюда входили и ночные дежурства. Спать не разрешалось, каждый час нужно было докладывать дежурному офицеру у проходной о результатах обхода. Я с охотой сидел там и беседовал с дежурными. Эти разговоры помогали в освоении русского языка, а также помогали лучше узнать убеждения и привычки советского человека. Знание русского языка было необходимо мне еще и потому, что место жительства родителей находилось в советской зоне Германии, и не было сомнения в том, что хорошему переводчику там должно открыться широкое поле деятельности.

Как-то в теплые июльские ночи за забором лагерной зоны слышалась игра баянов, песни и крики девчат. Шло ночное гулянье молодых людей. Весело им там было, а я стоял на площадке, отрезанный от нормальной человеческой жизни, тоска охватила меня, в сердце — печаль и слезы.

С родными я переписывался с конца 1945 года. Первую открытку от родителей получил к Рождеству. Ответную открытку они отдали моей подруге по школе, с которой началась переписка. Она прислала мне свой портрет, за эти пять лет она похорошела, и мои тоскливые мысли направлялись то на родину, к этой «старой» подруге, то в г. Горький, где должна была жить Жанна. Именно в это время я начал сочинять стихи.

Заглавие первого: «Тоска по родине».

Грызет, горит по родине тоска,

Томит и душу с сердцем рвет.

Тоска, как боль по прошлому, сильна,

И сердце с родиной свиданья ждет.

Но как ни тяжела сегодня жизнь,

Еще страшнее жить здесь без надежды,

Надежда придает терпенью смысл.

Когда же будем счастливы, как прежде?

Боюсь я веру и надежду потерять,

Они дают мне силу выжить.

Как много страшного судьбой дано узнать,

Скорее бы родные голоса услышать.

Хочу покоя, счастья и любви,

Помогут эти чувства мне вернуться.

Бродить вдвоем мы будем до зари,

Родные и друзья к застолью соберутся.[16]

Второе стихотворение посвящено той немецкой девушке, портрет которой храню, как сувенир, но в жизни больше я ее не видел. Она уехала с американцем.

Твой образ с родиной не разделим,

Когда тоскую я в чужом краю.

Покой с тоскою вряд ли совместимы,

Тоскую летней ночью и не сплю.

Вкус губ твоих и глаз голубизна

В душе моей уверенность вселяют,

Что горе и заботы все уйдут,

Лишь радость и любовь нас ожидают.

Я верю и знаю: однажды увидимся

И станем пьяными от любовных слов.

Мы нежно и крепко с тобою обнимемся

Под шелест лугов и запах цветов.[17]

И в одну из этих ночей в моей голове родилась такая мысль: «Не искупил ли я за 5 лет честной работы ту часть вины, которая выпала лично на мою долю? Не вправе ли я теперь направить все усилия на дело скорейшего возвращения домой? Грех ли жульничать перед вероломным тюремщиком в собственную пользу?»

Единственный выход из положения через симуляцию какого-то расстройства здоровья, но какого именно? Как мне убедить медицинский персонал лагеря в том, что я болен серьезно, при этом не причиняя вреда самому себе? Долго размышлял, долго продумывал всевозможные варианты и в конце концов выбрал оптимальный, как мне показалось, вариант.