Воздушный пешеход - [3]

Ж у р н а л и с т. Минутку... Значит, вы все-таки занимаетесь театром, чтобы сообщить нечто важное? Важное, не понимаемое другими, но тем не менее важное... И, по-вашему, это важное...

Б е р а н ж е. Увы! Это получается помимо моей воли. Я, впрочем, надеюсь, что за всей очевидной важностью того, что я скажу, будет нечто, чего я еще не знаю, но что еще проявится... может быть... само собой... через вымысел...

Ж у р н а л и с т. Позвольте, я запишу: «Долой развитие событий... невроз... кафе... здравый смысл... мужество, интуиция... болезни... писатели глупы...»

Б е р а н ж е. И потом, критика меня утомляет: и плохая, и хорошая. И театр утомляет, актеры утомляют, жизнь утомляет.

Ж у р н а л и с т. Пишу: «утомляет... утомляет... утомляет...»

Б е р а н ж е. Еще я спрашиваю себя, могут ли литература и театр действительно отразить невероятную сложность реальной жизни. Может ли кто-нибудь сегодня ясно понимать других или себя? Мы переживаем дикий кошмар: литература никогда не была столь же мощной, острой, напряженной, как жизнь, — а сегодня и подавно. Чтобы передать жестокость жизни, литература должна быть в тысячу раз более жестокой, более ужасной. Сколь бы жестокой литература ни была, она сможет передать лишь очень смазанный, очень смягченный образ подлинной жестокости; да и подлинного совершенства, кстати, тоже. Она не есть знание, ибо она есть штамп: то есть она сама себя делает заштампованной, мгновенно застывает, выразительные средства запаздывают, вместо того чтобы опережать. Как сделать, чтобы литература превратилась в интересное исследование реальной жизни? Воображения недостаточно. Реальность, та, которую здравомыслящие писатели, как они полагают, знают и отражают — а существуют ведь только здравомыслящие писатели, — так вот, эта реальность превосходит вымысел; ее не может объять сознание...

Ж у р н а л и с т. Пишу: «Писать больше нельзя».

Б е р а н ж е. К тому же, будь мы бессмертны, мы бы все смогли перенести. Я парализован, поскольку знаю, что умру. Это не новость. Это истина, о которой забывают... чтобы иметь возможность хоть что-то сделать. Я больше не могу ничего сделать, я хочу лечить от смерти. До свидания, мсье.

Ж у р н а л и с т. Отлично. Благодарю вас за ценные заявления, которые, безусловно, живо заинтересуют наших воскресных читателей. Им будет чем развлечься. И благодарю вас от себя лично, теперь мне будет чем заполнить свою колонку.

Б е р а н ж е. На первой странице. С фотографией, пожалуйста.

Ж у р н а л и с т. Конечно, дорогой мэтр. Завтра вы получите чек.

Б е р а н ж е. На какую сумму?

Журналист подносит ладонь ко рту, неслышно для нас называет Баранже сумму.

Хорошо, мсье. До свиданья.

Голова Беранже исчезает. Журналист уходит. Несколько мгновений сцена остается пустой. Слышится далекий

гул самолета, который во время последующей сцены будет становиться все громче.

Справа появляется мадам Беранже — Жозефина — в синем пеньюаре с вышитыми на нем белыми звездами.

За ней появляется Дядюшка-доктор, за которым следует Служащий похоронного бюро. Служащий одет в

черный костюм, черные перчатки, черный галстук, в руке — черный котелок.

Дядюшка-доктор — с сединою на висках, в сером костюме, с черным крепом на отвороте пиджака.

Д я д ю ш к а - д о к т о р (направляясь к Жозефине). Жозефина! Жозефина!

Ж о з е ф и н а (поворачиваясь). Это вы, Дядюшка-доктор? Я думала, вы в Браззавиле...

Д я д ю ш к а - д о к т о р. Никогда не был в Браззавиле.

С л у ж а щ и й  п о х о р о н н о г о  б ю р о. Мадам Беранже, мадам Беранже...

Ж о з е ф и н а. Что вам угодно?

С л у ж а щ и й  п о х о р о н н о г о  б ю р о. Прошу прощения, мадам Беранже, позвольте представиться — Служащий похоронного бюро. У меня для вас очень неприятное известие.

Ж о з е ф и н а. О, Господи!

Д я д ю ш к а - д о к т о р. Совсем не неприятное, отнюдь, успокойся, малютка Жозефина. Наоборот, радостное.

С л у ж а щ и й  п о х о р о н н о г о  б ю р о. Это зависит от точки зрения. Весть-то, может, и радостная, но для нас крайне неприятная.

Ж о з е ф и н а. Да что случилось?

С л у ж а щ и й  п о х о р о н н о г о  б ю р о. Не пугайтесь, мадам, это ужасно.

Д я д ю ш к а - д о к т о р (Служащему похоронного бюро). Позвольте мне самому сообщить новость моей племяннице. Нужно это сделать осторожно. Великая радость убийственна, как и великая скорбь. (Жозефине.) Мой брат, твой отец...

Ж о з е ф и н а. Я знаю, он, бедняжка, погиб на войне. Вы пришли мне сообщить, что привезли его тело?

Д я д ю ш к а - д о к т о р. Но он больше не мертв, Жозефина.

Ж о з е ф и н а. Воскрес? Не шутите, Дядюшка.

Д я д ю ш к а - д о к т о р. Не знаю, воскрес ли он. Но он жив, слово доктора. Может, его только приняли за мертвого. По ошибке. Во всяком случае, он поблизости и будет здесь с минуты на минуту.

Ж о з е ф и н а. Не может быть! Не может быть!

Д я д ю ш к а - д о к т о р. Клянусь тебе!

Ж о з е ф и н а. Как он? Где он? Он похудел? Устал? Он болен? Ему грустно? Весело?

С л у ж а щ и й  п о х о р о н н о г о  б ю р о. А мы-то, мы-то, мадам, нам что делать? Вы официально заявили о кончине вашего многоуважаемого отца, заказали погребение; все готово, мы дали объявление в газетах, понесли расходы.