— Так значит — пропадай бедолага?
— Я же сказал, — напомнил Монтинеро, — во-первых, он хорошо обученный солдат, во-вторых, он знает об угрожающей ему опасности и если не сумеет оберечь самого себя, — мессир Лоренцо развёл руками, — так грош цена такой охране.
— Вы циник, Монтинеро, — покачал головой Петруччи.
Мессир Лоренцо поклонился с такой улыбкой, точно услышал высочайшую похвалу.
— Присмотрите за ним всё-таки… — в этих словах мессира Петруччи слышалась даже просьба, и Монтинеро кивнул.
Следующие несколько дней прошли спокойно, их мирное течение нарушали только препирательства мессира Петруччи с приглашенным художником, Паоло из Лукки, у которого была какая-то длинная фамилия, но мессир Пандольфо никогда не давал себе труда запомнить ее. У этого богомаза оказалось свое мнение по поводу картины: он утверждал, что Буонагвида был, судя по летописным записям, худым и высоким и возвышался над толпой. Ну, не дурак ли? Мессир Венафро успокоил раздражение своего патрона, отведя художника в сторону и прошипев идиоту, что картина должна занимать пространство десять футов на двенадцать, на ней должна быть изображена сиенская толпа со знаменами всех контрад, а впереди с хоругвью, ведущим народ в храм должен быть изображен человек, похожий на капитана народа мессира Пандольфо Петруччи. Идеального сходства от него не требуется, но у каждого смотрящего на роспись должна возникать мысль о том, что дух Буонагвиды ныне почиет на капитане народа. Если он сделает всё, как надо, то получит тринадцать дукатов золотом, а если будет выдуриваться — будет без гроша вышвырнут за городские ворота, ибо маляров сегодня сколько угодно, найти ему замену не составит труда. Мессир Венафро никогда не церемонился ни с живописцами, ни с малярами, ни со штукатурами, ни с прочими обойщиками.
По счастью, Паоло Лукканский оказался понятливым и быстро взял в толк, что нужно. В первом же наброске на стене проступил капитан народа, правда, с более густыми и тёмными волосами и почти без морщин. Более того, за головой Пандольфо-Буонагвиды, шествующего с орифламмой, словно нимб святости, нежно розовел закат. Эта находка, по мнению советника Антонио да Венафро, тянула ещё на пару золотых флоринов. Живописца похвалили.
Естественно, что городские власти, занятые столь важными делами, не имели времени ни на что другое.
Альбино в эти летние дни часто бродил по городу, навещал мессира Тонди.
— Как я посмотрю, в палаццо Петруччи очень большая охрана, — осторожно заметил Альбино во время одной из таких прогулок, — мессир Пандольфо, как я слышал, сталкивался со множеством заговоров?
— Да, для правителя нет худшей беды, чем заговор, ведь он чреват смертью или бесчестьем. Если заговор будет удачен, правитель гибнет, а если крамолу удается вовремя открыть и заговорщиков казнят, тут же разносится слух, что это сделано по навету самого правителя, который посягает на жизнь и имущество казненных. Петруччи не повезло — заговорщики против него выходили из его же рода и его семьи. То тесть, то зятек, то шурин… А ведь даже если заговор раскрыт, в живых нельзя оставлять мстителя за убитого. А если эти возможные мстители — твоя родня? Ему не позавидуешь…
— А мессир Марескотти? Как я понял со слов подеста в Ашано, есть многие, желающие свести с ним счеты…
Тонди поморщился.
— Петруччи шёл к власти и порой топтал людей. Но он топтал соперников-мужчин и даже пытался бороться с теми, кто сильнее, вроде Чезаре Борджа. Марескотти же просто утверждался в своих похотях — и всегда за счёт беззащитных женщин или слабейших мужчин. Я не Бог и не мне взвешивать их деяния, но у Пандольфо есть какой-то кодекс чести и он не обидит вдову и сироту. Просто по высокомерию, положим, но гордыня часто становится добродетелью, причем, единственной, людей власти: она мешает им превратиться в свиней и вынуждает вести себя по-людски. Хотя бы внешне.
— Но кто же тогда, по-вашему, мстит людям Марескотти?
Мессир Тонди усмехнулся.
— Как судачит толпа — дьявол, если же это человек — он стоит дьявола. Нам-то что до того?
Они расстались в сумерках у жилища Тонди и распрощались.
Альбино побрёл к дому Анны Фантони, но неожиданно в проулке заметил тень и, к своему изумлению, в лунном свете узнал Паоло Сильвестри. Тот крался вдоль стены, сжимая рукоять кинжала, потом свернул к северу от Кампо и исчез за углом. Альбино последовал за ним, повернул за угол и тут — ощутил удар по затылку. В глазах потемнело, его накрыла ночь.
…Очнулся Альбино, когда над ним склонились двое, и у одного из них на шляпе Альбино заметил черно-белый герб города. Второй откинул капюшон и спросил:
— Вы не ранены?
Альбино узнал Лоренцо Монтинеро, попытался подняться, и это ему удалось. Голова немного кружилась, но ничего не болело. На месте были кинжал и кошелек. Его не ограбили, только оглушили.
— Нет, меня ударили по затылку и я больше ничего не помню, — ответил он. Альбино не сказал стражам закона о Сильвестри, подумав, что мог и ошибиться, а на вопрос, где он живет, назвал адрес монны Анны.
Прокурор посмотрел на него и бросил своему напарнику.
— Пошли, Бернардо, проводим его, а оттуда доберёмся в обход до подестата. Того типа я все равно упустил.
