Воздаяние - [51]

   уразуметь в свой срок недолговечный, —

   Смысл самый неземной и человечный,

   Что обретет от сердца к сердцу путь.

   Фитиль чадящий — образ жизни бренной, —

   Во тьме потух, но мне, сквозь смертный мрак,

   Неугасимый свет, как вечной жизни знак,

   Сияет в небесах красой нетленной….

Франческо Фантони, положив ноги на стол и глядя на пламя почти истаявшей свечи, напевал по возвращении Альбино эту незамысловатую песенку и ни о чём его не спросил, однако благожелательно выслушал рассказ монаха о расследовании гибели мессира Монтичано и с особым интересом отнёсся к известию о следах дьявола в этом деле, полученных от Филиппо Баркальи.

— Стало быть, ничего не нашли и не найдут, — подытожил он рассказ Альбино. — Где появляется враг рода человеческого, иных мерзавцев искать глупо. Мне жаль, мессир Кьяндарони, что наши с вами догадки о стезях божественной кары оказались ложными и речь всего-навсего о шутках нечистого. Это снижает пафос возмездия…

Альбино с укором глянул на пересмешника.

— Всё шутите?

Фантони изумленно вытаращил глаза.

— И не думал даже, — он почесал за ухом, зевнул и спросил, — так вам показалось, что мессир Марескотти перепуган?

— Да, — твёрдо ответил Альбино, ибо был уверен в этом, — он перепуган до смерти.

— Кто бы мог подумать? — изумился Фантони и снова взял гитару, несколько минут перебирал струны, потом, после недолгого раздумья, заявил, — нет, я, пока не увижу хвост дьявола, буду считать это Божьи промыслом, это величественнее, — и затянул:

 Настанут времена: во храме

 услышишь кубков звон, и не поймешь

 ты — в кабаке или притоне пьяном,

 и блуд узришь распутных рож,

 и брата брат предаст из-за дуката,

 и будет покрывать убийцу власть,

 одежд святых коснется грязь разврата,

 и скверны нам дадут упиться всласть…

 Но жив Господь и Он непоругаем:

 постигнет хлад и голод моровой

 мерзавцев этих злобных волчью стаю,

 ты их в смятении увидишь пред собой…

Гаер распевал гневные инвективы с какой-то игривой, кошачьей улыбкой, — на мотив ночной серенады.

Альбино молча выслушал, вздохнул и пошел спать. Однако, отчитав вечерние молитвы, он снова погрузился в размышления. Он понял, что стал жертвой собственной ошибки. Тонди и Фантони не были равнодушны к добру и злу, но им подлинно не было дела до гибели этих людей, они смотрели на них глазами сторонних наблюдателей и если и злорадствовали, то не больше досужих городских кумушек. Для них просто не имело значения, отчего и как погибают эти люди, для него же это было самым важным.

Но его озабоченность никому из сиенцев не указ…

На следующий день в книгохранилище появились довольно оживлённые Пандольфо Петруччи и Антонио да Венафро, затребовавшие у мессира Элиджео летопись о битве при Монтаперти. Они говорили, не понижая голоса, и Альбино услышал, что оба обсуждают предстоящие через три месяца большие торжества, посвященные 245-ой годовщине этой знаменитой битвы, в которой флорентинские гвельфы потерпели поражение от гибеллинов Сиены. Глава города любил помпезные торжества и никогда не упускал случая появиться на публике при открытии нового памятника или церкви.

Спор же вызвал монумент, который они планировали открыть к этой дате. Должны ли смотреть с пьедестала на горожан полководцы Провенцано Сальвани, Джордано д'Альяно и Фарината дельи Уберти, выигравшие битву, или синдик Буонагвида, который перед битвой, когда народ собрался на площади Толомеи, громким голосом сказал: «Мы доверились раньше королю Манфреду, теперь же мы должны отдать и себя самих, и все, что имеем, и город, и деревни, и земли Деве Марии. Вы все с чистой совестью и верой последуйте за мной». После того названный Буонагвида обнажил голову и снял обувь, скинул с себя все, кроме рубашки, и велел принести все ключи от ворот Сиены, и, взяв их, со слезами и молитвами все они прошли благочестиво до самого собора и, войдя туда, воскликнули: «Милосердие к нам!» Епископ со священниками вышел им навстречу, и народ встал на колени. Епископ взял за руку Буонагвиду, поднял его, обнял и поцеловал, и так же сделали между собой все граждане, с таким великодушием и любовью простив друг другу все обиды. И названный Буонагвида обратил к образу Девы Марии такие слова: «О Матерь милосердная, о помощь и надежда угнетенных, спаси нас! Я приношу и предаю Тебе город Сиену со всеми жителями, землями и имуществами. Я вручаю Тебе ключи, храни же город Твой от всяких бед и больше всего — от флорентийских притеснений. О милосердная Мать, прими этот малый дар нашей доброй воли. И ты, нотариус, засвидетельствуй это дарение, чтобы оно было на веки веков». И так сделано было, и так подписано.

Зачитав этот эпизод из летописи, Пандольфо взглянул на Антонио да Венафро. Петруччи, надо сказать, был привязан к традициям прошлого, склонен чтить память предков и героев, павших смертью храбрых, а также святых, принявших мученическую смерть за веру, главным образом потому, что мечтал когда-то сопричислиться к ним всем. Сейчас он ратовал за памятник Буонагвиде, которому хотел придать собственные черты. Антонио да Венафро был абсолютно равнодушен к громкой славе, предпочитая ей закулисное, но реальное влияние, и потому считал, что монумент Провенцано Сальвани… обойдется намного дешевле, тем более, что в запасниках местного музея уже есть прекрасный торс мраморного Ахилла, с которого, если скульптор попадется не совсем уж пропойца, что, впрочем, случалось нередко, можно сделать прекрасного Провенцано, если только убрать с головы статуи нелепый шлем с каким-то серпом наверху.