Войны Рима в Испании, 154–133 гг. до н.э. - [24]

На речь Катона Гальба отвечал дополнительно. Потом говорил, очевидно, Квинт Фульвий Нобилиор. В своем ответе он, по-видимому, сосредоточился, прежде всего, на личных моментах. Нобилиор стремился представить дело так, будто главной причиной усилий обвинителей является старая вражда (inimicitia) (в качестве примера напрашивается следующий пассаж Ливия: «Кв. Фульвий, которого Катон не раз задевал в сенате, выступил в защиту Гальбы» (Q. Fulvius ei, saepe ab eo in senatu laceratus, respondit pro Galba; ср.: Cic. Div. in Q. Caec, 66). Однако выступление Катона резко изменило настроение народа не в пользу Гальбы. Последний понимал, что обычными ораторскими приемами он теперь уже не сможет добиться успеха, что римляне убеждены в его виновности (Liv., per. 49: «когда увидел, что ему грозит осуждение» — cum se damnari videret; Val. Max., VIII, 1 abs. 2: «поскольку он не мог быть оправдан» — quoniam innocentiae tribui nequierat absolutio). Тогда он первым из римлян прибег к средству, которое, хотя и навлекло на него упреки таких людей, как Катон (Fronto. Ер. ad M. Caes., III, 230, p. 57 N.) и Рутилий Руф (Cic. De orat., I, 227—228), но зато значительно облегчило его положение: он впервые в Риме воззвал к состраданию (miseratio) (образцом этого, кончено, была афинская судебная практика, см.: Aristoph. Vesp., 568—573; Plut., 382—385). Сцену, которую он устроил в день голосования, он начал с признания вины (Val. Max., VIII, 1 abs. 2: «обвиняемый уже не оправдывался (reus pro se iam nihil recusans)», у Цицерона (Brut., 90) справедливо добавлено nihil; это признание вины нельзя смешивать с описываемым у Ливия (per. 49) первоначальным признанием). После этого он вывел обоих своих несовершеннолетних сыновей (Cic. Brut., 90; De orat., I, 228; Liv., per. 49; Ep. Oxyrh. 49, Z. 100; Quintil. Inst, orat., II, 15, 8; Val. Max., VIII, 1, abs. 2) и находившегося еще в нежном возрасте Квинта, сына его недавно скончавшегося родственника Гая Сульпиция Гала, опекуном которого он был (Cic. Brut., 90; De orat., I, 228). На случай своего осуждения Гальба поручал детей заботе и опеке римского народа. Он делал вид, будто должен тут же составить завещание, поскольку в случае его гибели разрушится счастье не только его детей, но и сына Гая Сульпиция Гала. Гальба растрогал народ до слез и добился отклонения рогации Либона (некоторые из наших источников воспринимают это как оправдание: Val. Max., VIII, 1, abs. 2; Fronto. Ep. ad M. Caes., III, 230, p. 57 N). Однако исход голосования показал, что игра Гальбы на жалости сограждан не на всех произвела впечатление. Валерий Максим писал, что «почти никто не подал голоса против него (раепе nullum triste suffragium habuit)» (Val. Max., VIII, 1, abs. 2). В связи с этим над ним тяготело тяжкое обвинение в том, что он так легко отделался благодаря своему богатству (Арр. Iber., 60, 255). Таким образом, подкуп не оказался в центре внимания. Как богатейший человек в Риме, Гальба мог использовать для достижения своей цели самые различные средства, и это его современникам было нелегко понять. Во всяком случае, Катон считал miseratio главной причиной «оправдания»^{150}.[125] Гальба избежал политической смерти, однако позднее ему, по-видимому, пришлось испытать трудности в карьере (перерыв между претурой и консулатом составил шесть лет; будучи консулом в 144 г., из-за вмешательства Сципиона Эмилиана он не получил, как того хотел, в качестве провинции Дальнюю Испанию: Val. Max., VI, 4, 2)^{151}. Однако то, что он не был скомпрометирован в глазах римского общества, показывает его выступление в защиту публиканов в 138 г., во время которого он заменил Гая Лелия (Cic. Brut., 85—89). Возможно также, что последствием связанного с Гальбой скандала стало учреждение постоянных комиссий (quaestio perpetua) по делам о вымогательствах по предложению народного трибуна Луция Кальпурния Пизона^{152}. Современники явно еще не осознавали того, что Гальба фактически был виновником возобновления лузитанской войны (иначе было бы невозможно его домогательство командования в войне против Вириата: Val. Max., VI, 4, 2). Эту причинную связь древние историки осознали лишь по прошествии времени^{153}. Цицерон как оратор, пожалуй, согласился бы оправдать Гальбу (намек на это см. в «Бруте» (§ 89): «вероломно, как считалось (contra interpositam, ut existimabatur, fidem)»; тем не менее в Div. in Q. Caec, 66: iniuria (несправедливость), что, согласно Псевдо-Асконию (p. 203 St.), относилось к Гальбе). У позднейших авторов даются сплошь и рядом исключительно жесткие оценки: malus (Auct. de vir. ill., 47, 7), perfidia (Suet. Galba, 3, 2; Oros., IV, 21, 10), summa perfidia, crimen (Val. Max., IX, 6, 2), scelus (Oros., IV, 21, 10), короче говоря, народ отказался признать его невиновность, innocentia (Val. Max., VIII, 1, abs. 2).

Известное исключение представляет собой Аппиан. Хотя он дает Гальбе в заключение столь неприязненную характеристику (Iber., 60, 255), что ответственность за сказанное возлагает на свои источники («как говорят»), он не выносит ему за действия по отношению к лузитанам однозначно обвинительного приговора, но усваивает аргумент Гальбы, что тот лишь покарал вероломство вероломством в такой мере, что считает его в общем смысле полководцем. «Подражая, таким образом, варварам, но поступая недостойно римлянина» (Iber., 60, 253). В этом обнаруживается особый римский этос того времени: очевидно, поскольку римляне — господа мира, моральные требования, которые они предъявляют себе, особенно строги. Ясно, что дифференцированный подход придумал не Аппиан. Такой самоанализ восходит, несомненно, к первоисточникам, и здесь, мне думается, не будет ошибкой сказать, что мы видим следы полибиевых воззрений, в том числе и следы суждений, которые высказывали Сципион и его окружение в связи с поведением Гальбы