Война затишья не любит - [18]

Астманов легонько постучал по притолоке:

– Мир дому сему и всем живущим в нем. Можно, Ширали?

– Заходи, сынок, и тебе мир. Садись…

На низеньком столике увидел Алешка «парадный» фаянсовый чайник, пеструю смесь сухих фруктов и леденцов на расписном глиняном лягане, опаловые кристаллы сахара-наваба, две пиалы. Выходит, ждал его старик.

– Я тебя издалека приметил, – словно угадывая мысли Астманова, сказал Ширали, – еще когда ты с дежурным сигареты делил… Это хорошо, ты добрый юноша. А я вот своим табачком балуюсь.

Астманов повел глазами за движением руки старика и разглядел в густой тени под окном небольшой кальян.

– Это мой старый друг, – Ширали переставил изящную конструкцию на столик, – ему намного больше лет, чем мне. Когда-то он служил советнику последнего эмира благословенной Бухары…

Астманов завороженно смотрел на золотистый крутобокий сосуд, по которому вился сложный орнамент куфы – особого начертания арабских букв.

– Здесь нет имени Всевышнего, – полувопросительно сказал Астманов.

Глаза старика весело блеснули:

– Молодец, Алиша! Разве место имени Создателя на сосуде забавы? Это работа старых персидских мастеров. И слова здесь не арабские…

– Ширали, а это не грех для правоверного? – Астманов кивнул на черные комки гашиша.

– Не знаю. Я не святой и не стал шахидом… Только вот когда мечешься по пустыне и все предают тебя, когда ни воды, ни пищи – это лекарство помогает. Уставшему – вторая жизнь, старику – утеха. А мне дважды простится. Помнишь, как ты меня в машину взял? Я тогда из больницы возвращался. Еле вырвался. Грозили, что найдут с милицией. Вот, смотри… – Старик скинул чапан с левого плеча, и Астманов увидел жгуты толщиной в мизинец, расползающиеся от ключицы к предплечью и груди.

– Да… это же… – осекся он, страшась произнести роковое слово…

– Чего ты, сынок, испугался? Давно уже меня ест этот змей. А как он называется: «каньсер», «сары-кома» – это разве важно… А вот скажи, ты запретное ешь и пьешь?

– Ширали, кто в армии не ест свинину? С голоду сдохнуть можно. Сейчас даже так говорят: какой же мусульманин не любит сало? – Астманов отвечал машинально, угнетенный увиденным и странным совпадением – точно от такой же опухоли скончался четыре года назад его дядя Кизим.

– Мудрый человек очень давно говорил мне, что тем, кто ест харам, нельзя курить гашиш, потому что в голове свиньи и без того много сильного яда. Этот яд сильнее в тысячу раз, чем гашиш. Может быть, потому русские сильнее нас, как дивана (сумасшедший) сильнее обычного человека. А если вы еще курите гашиш, то – совсем сходите с ума. Я это видел не раз. – Старик взял медные щипчики, разжег кусочек угля и, уложив его в чашечку, накрыл черной сеткой. Затем, довольно сощурившись, подсыпал несколько комочков гашиша и не торопясь раскурил кальян. Почудился Астманову запах сандала и розы, и когда Ширали протянул ему мундштук, рука сама взяла упругий шелковичный чубук. Дым свободно, в полный вдох, вошел в легкие…

– Я, Алиша, знаю, скоро ты уедешь, – доносился издалека ровный голос Ширали. – Мне без тебя скучно будет. Я для ваших – басмач, так они всех стариков за глаза называют. Иногда не ошибаются… Вот эта кибитка – пристанище пастухов моего отца… Здесь я свой путь закончу. Это правильно. Долго терпела меня земля. Все мои друзья умерли, детей по свету разбросало. Имя чужое у меня… А настоящее, кроме горя, ничего не принесет… Думаю, и твоя жизнь нелегкой будет. Своевольная кровь в тебе. Будешь жить по голосу крови. Хочу помочь тебе и боюсь. Сам вот тоже, не успел или боялся? Ты меня слышишь, Алиша?

– Говори, отец, совет мудрого дороже золота, – прижал руку к сердцу Астманов.

– Неподалеку отсюда есть старая крепость Уллу-Кала. Она всегда там была. Кто ее строил, не помнили и старики, когда я такой, как ты, был. Если вечером выйти, то до полудня можно добраться. Никого с собой не бери… Пойдешь, Алиша?

– Пойду, Ширали, говори, зачем? Что там я увижу, кроме старой глины?

– Не спеши. Не знаю и теперь, на добро или зло тебя посылаю…. В это время каждый год вспоминаю, а ведь сорок лет минуло.

– Май тридцать первого года, Ширали, – притворно равнодушно протянул Астманов, – и помнишь?

– А, кровь взыграла, – засмеялся Ширали, – спокойным хочешь быть, это хорошо. Да ведь знай, что память – это и есть жизнь… А доживешь до моих лет – ничего иного не останется. Конечно, если будет что вспоминать. Так вот, в тот год мы переправили свои семьи кто в Афганистан, кто к персам. Там жили наши родичи. А сами вернулись. Были здесь и дела, и старые долги следовало взыскать, кровные долги, Алиша… И еще, один влиятельный человек, наш покровитель из родственников Аманулло-хана, поклялся выполнить все наши просьбы, если мы проведем в Мерв, по-вашему – Мары, двух русских офицеров. Это было опасно, так далеко уходить, но афганские власти могли нас попросту выдать пограничникам-комиссарам, ограбить, отнять последнее. У них тоже было тогда неспокойно. Эти офицеры были не такие, как у вас теперь. Они знали наш язык, а между собой говорили как инглизы, хорошо держались в седле и все тропы знали лучше нас. Где переправляться, где остановиться на дневку – мы слушали их… От Мазари-Шарифа мы двинулись на Тахта-базар, а потом по пескам в Мерв. Там уже много чужого народа было, копали большой арык от Мургаба к Аму…