Война за проливы. Призыв к походу - [42]

Лишь однажды я позволила себе высказать перед Дмитрием (Мережковским) давно терзавшие меня сомнения.

— Ты видишь, — сказала я, — там все спокойно. Никакой революции, никаких кровавых событий, как некоторые предрекали… Все счастливы и довольны…

— Подожди, Зиночка… — тихо и зловеще произнес мой муж в ответ, поднимая голову от газеты и устремляя взгляд куда-то сквозь меня — так, словно видел мысленным взором грядущие беды и несчастья для России, — ты же знаешь, что самодержавие — от Антихриста… А смесь самодержавия с народоправством — это и вовсе адово зелье. Вот увидишь. Не бывает хорошего царя. Россия движется в никуда, отказываясь от демократического пути под нашим руководством. Да, я говорил, что не Европа вмещает Россию, а Россия Европу — и тогда это действительно было так. Но сейчас Россия Европу из себя исторгла, вместо любви оборотившись к ней с ненавистью. С приходом нового царя на берегах Невы в чести стали самые низкие образцы азиатской дикости, зато все культурное, доброе, порядочное — одним словом, европейское, — оказалось напрочь забыто. И вот теперь нам стоит ждать от России не всемирного спасения, а всемирной Катастрофы. А та благодать, о которой ты говоришь — это затишье перед бурей, которая неизбежно грянет и сметет режим царя Михаила…

Немного помолчав, мой муж добавил:

— И учти, что мы с тобой не можем знать, что творится там, в России, на самом деле… А на самом деле, уверен, достойнейшие люди уже брошены в подвалы, казнены, либо, одержимые страхом, прислуживают царскому режиму… Недаром же многие наши друзья перестали писать нам. — Он тяжко вздохнул и задумчиво потер шею. — Не жалей о той стране, Зиночка. Она заслужила свою злую участь, которая, конечно же, непременно наступит. Не может не наступить, ибо зачем иначе все муки и страдания, которые ради России претерпели ее лучшие люди, а она даже не обратила на них своего внимания. И будут прокляты сосцы питающие, и люди будут жрать людей, уподобившись диким зверям, а матери будут убивать младших детей, чтобы дать еду старшим… Зато мы здесь, в Париже, в полной безопасности. Может быть, когда-нибудь Россия и сбросит иго самодержавия, но, боюсь, мы уже не застанем это время…

При этих словах он грустно улыбнулся, по-прежнему глядя куда-то сквозь меня. Очевидно, в этот момент его глаза наблюдали те апокалиптические видения, о которых он мне только что рассказывал. Огромную страну, корчащуюся в дыме пожарищ, где брат пошел войной на брата, сын на отца и отец на сына… Страну, где едят младенцев, а взрослого человека могут убить за кусок хлеба или за то, что он заговорил не на том языке. И только европейские армии, по мнению моего мужа, смогут усмирить эту воинственную дикость, неосторожно выпущенную на свободу царем-антихристом.

Но я ничего не могу с собой поделать — я действительно скучаю по России… Это, можно сказать, моя тайная слабость, которую я стараюсь никому не показывать. Но к ностальгии примешивается и еще кое-что. Это такое неприятное чувство, как будто мы стараемся обмануть самих себя. За четыре года эмиграции множество людей побывало у нас дома. Большинство из них были наши петербургские знакомые, такие же «добровольные изгнанники", как и мы. При общении с ними, критикующими положение на оставленной родине, чувство самообмана еще усиливалось: ведь становилось ясно, что и эти люди тоже стараются убедить себя, что они поступили правильно, когда бросили все в далеком Отечестве и, спасаясь от вымышленной опасности, с далеких берегов Невы примчались сюда, на берега Сены… Мы боимся императора Михаила точно так же, как маленькие дети боятся Буку, живущего под столом. Он для нас — не реальная угроза, а символическое воплощение нашей никчемности и ненужности… Мы уехали, а Россия от этого не погибла, не распалась в прах и не превратилась в воплощение ада на Земле. Поэтому те, кто послабее духом, уехали обратно, как я уже говорила. Остались только самые упрямые и те, кого в России никто не ждет…

Вести, что приходят из нашего бывшего Отечества, неизменно вызывают у нас бурные обсуждения. Примечательно то, что большинство эмигрантов выехало в тот же год, что и мы, ну, может быть, немного позже; и после этого — словно отрезало. И даже более того — многие решили вернуться назад… Иногда от наших друзей в России даже приходили письма… Письма порой совершенно удивительного содержания. Некоторые из них, что не носили сугубо личного характера, я читала вслух перед теми, кто собирался у нас, и после этого каждый мог высказать свое мнение. И опять мы старались убедить себя в том, что мы все сделали правильно, что, скорее всего, наших знакомых заставили написать такие письма, что их в подвалах Новой Голландии пытало ужасное ГУГБ, и так далее и тому подобное… Миллион причин найдется для того, чтобы опровергнуть полученные сведения, и ни одной для того, чтобы им поверить.

Я же, на людях придерживаясь того же мнения, что и остальные, наедине с собой испытывала мучительные сомнения. Не напрасно ли мы покинули Россию? Ведь, судя по всему, те, кто там остался, сейчас переживают как раз ту «революцию духа", о которой я так любила рассуждать. Правда, она, это революция, сильно отличается от той, которую я себе представляла… Но тем не менее это истинная революция — переворот в сознании, отторжение всего лишнего и отжившего, всего того, что мешает ощущать себя на своем месте, осознавать свое место в мире и полезность обществу…