Война: ускоренная жизнь - [63]

А мальчишкой получивший медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» яровчанин Иван Логвиенко рассказывал так:

«Девятое мая я встретил в поле. Пахали. Прискакал из деревни верховой, кричит: «Война кончилась!». Порадовались, конечно, и стали пахать дальше. За нас-то делать это некому было. Хорошо запомнил я день 15 декабря 1947 года, когда отменили хлебные карточки. Я уже жил в городе. Занял денег, купил «кирпич» хлеба, килограмм комбижира, кило сахару и все это съел. Для меня это был самый настоящий праздник».

Эх, махорочка, махорка…

Как письмо получишь от любимой,

Вспомнишь дальние края.

А закуришь — и с колечком дыма

Улетает грусть моя.

Эх, махорочка-махорка,

Подружились мы с тобой.

Вдаль глядят дозоры зорко,

Мы готовы в бой, мы готовы в бой!

Из песни

До войны в нормах питания красноармейцев табака не было вовсе, но после выхода в свет решения Государственного Комитета Обороны от 12 сентября 1941 года о новых продовольственных нормах суточного довольствия личного состава Красной армии красноармейцы и начальствующий состав (1 категория) боевых частей должны были получать в сутки — 20 г махорки, а также 3 коробка спичек и 7 книжек курительной бумаги в месяц. Такие же нормы были предусмотрены для красноармейцев и состава тыловых частей действующей армии. Для красноармейцев строевых и запасных частей, не входящих в состав действующей армии (3 категория), — ни табаку, ни курительных принадлежностей уже не предусматривалось.

По воспоминаниям барнаульца Василия Фалалеева, во время формирования в Славгороде одного из полков 312-й стрелковой дивизии махорку им все-таки давали, но совсем понемногу.

«Я курил тогда мало, мне хватало, не то что другим, — рассказывал он уже в 2009 году, — однако, на фронте обстановка более нервная была, там приучился курить по-настоящему. Хоть немного, да успокаивало».

Ставший же на войне офицером штрафбата Александр Пыльцын о своем пребывании в командном училище на дальнем Востоке зимой 1941–42 годов пишет так:

«По курсантской норме нам табака не полагалось, а курили почти все. Рядом с училищем, за дощатым забором, находилась колония заключенных. Им регулярно выдавалась махорка. Так они нам ее продавали по 60 рублей спичечный коробок. А 60 рублей — это было месячное денежное довольствие курсанта. И вот в щели забора мы пихали деньги, а они нам — эти спичечные коробки. Но дурили они нас, мальчишек, страшное дело. Фактически в этих коробках махорки-то было не более щепоточки, а остальное — мелкие древесные опилки, измельченный сухой дубовый лист, а иногда и сушеный конский навоз! Праздником были случаи, когда кто-то из курсантов получал от домашних посылки с папиросами. Тогда каждую папиросу курили по очереди 10–12 человек! А самым ценным подарком за усердие в службе была пачка махорки».

«Курящие страдали (доброй половине из нас это было непонятно) из-за отсутствия табака: его не выдавали курсантам. А денег у нас не было, так как мы подписали заем на все свое годовое денежное довольствие, — вспоминает в своей книге «Дневник самоходчика» бывший в январе 1943 года курсантом Челябинского танково-технического училища, будущий техник-лейтенант Электрон Приклонский. — В месяц курсанту полагалось 40 солдатских рублей, но эти деньги не очень-то выручили бы наших курцов, потому что стакан самосада на базаре в Челябинске стоил сто рублей, а одна самокрутка — десять. Да и как попадешь на рынок, если увольнительные в город не разрешались. На перерывах между занятиями частенько можно было наблюдать, как бычок, бережно передаваемый из рук в руки словно бог весть какая драгоценность, докуривался, наколотый обмусоленным концом на иголку ввиду того, что удержать его в пальцах было просто невозможно».

Цены на табак в тылу повсеместно были попросту фантастическими, особенно в Ленинграде, где в условиях блокады приходилось заменять его разнообразными эрзацами. На пивоваренных заводах Питера нашли 27 тонн хмеля, который полностью использовали как добавку (10–12 %) к табаку, а когда хмель закончился, стали примешивать сухие опавшие листья осины, березы, дуба, клена и других деревьев. Причем кленовые листья оказались наиболее подходящими. Их сбором активно занялись работницы табачных фабрик и школьники. Причем масштабы сбора впечатляли — до нескольких десятков тонн. Листья просушивали на ветру, упаковывали в мешки и после технологической обработки добавляли (до 20 %) к табаку. Использовались и «внутренние ресурсы» табачных фабрик. За десятилетия работы под полами цехов скопилось немало табачной пыли. Ее выгребали и тоже добавляли в курево в качестве никотиновой «приправы».

К февралю 1942 года восьмушка махорки на рынке блокадного города стоила 200 рублей вместо 40 копеек, как до войны, или приравнивалась к 500–600 граммам хлеба (!). А папиросы «Звезда», стоившие до войны рубль за коробку, продавались по 5 рублей за штуку, и цена на них росла.

«За 100 граммов табаку спекулянты дерут в Ленинграде два фунта хлеба», — возмущенно писал в своем военном дневнике журналист Павел Лукницкий.

«Драли» за табак тогда и на другой стороне, а именно на оккупированной фашистами территории. В находящейся под немцами Белоруссии при зарплате большинства рабочих в 200–400 рублей (высококвалифицированных — 800 рублей) 50-граммовая пачка табака стоила на черном рынке 150 целковых. Столько же, сколько четыре-пять литров молока или десяток яиц.