Война начиналась в Испании - [31]

А одна рассказала, что на ее свадьбу снег выпал до колен.

— Худо пришлось жениху, — сказала другая.

— Почему?

— Да верно, все его мужские достоинства от холоду в печенки ушли.

— Эй ты, чугунный зад. Как овдовеешь, вспомни про меня, может, чего и обломится, — крикнула Херонима.

В ответ сапожник — не ей в обиду, а чтоб людей посмешить — выпустил целый залп смешных ругательств:

— Заткнись ты, дьявольское отродье, язык твой без костей, подрезать бы его не мешало, старая греховодница, чучело огородное. Помолчи и послушай добрую новость: Его величество король играл-играл — и доигрался, влип в историю.

— А мне-то что?

— А то, что при республике ведьм на кострах не жгут.

Сама про себя Херонима говорила, что летает на метле, но другим такого не позволяла. И хотела уже ответить сапожнику, но тот продолжал:

— Говорю тебе, чумичка, старая плутня, подзаборница, рвотное зелье, тварь богомерзкая, пигалица криволапая, мутноглазая, мокроносая, куница вонючая…

Знахарка пятилась, а он наступал на нее и все сыпал, сыпал… Старухи надрывали животики от хохоту, а сапожник решил — пока Херонима не оправилась от замешательства — с победой удалиться. Уходя, он прислушивался к тому, что говорилось за его спиной. И слышал голос Херонимы:

— Кто бы мог подумать, что у старого баламута столько приговорок залежалось?

И снова заговорили о новобрачных. Пако в селении был самым завидным парнем и невесту достойную взял. И в откровенных выражениях старухи пустились обсуждать, что да как будет у них в первую брачную ночь.

Семь лет спустя мосен Мильан вспоминал ту свадьбу, сидя в старом кресле в ризнице. Он не открывал глаз, не хотелось утруждать себя разговором с доном Валериано, алькальдом. Ему всегда было трудно с ним говорить, потому что дон Валериано никогда не слушал собеседника.

В церкви послышались шаги, то были сапоги дона Гумерсиндо. Ни у кого в селении не было больше таких сапог, и мосен Мильан наверняка знал, что это дон Гумерсиндо, до того еще, как тот вошел в ризницу. Дон Гумерсиндо был весь в черном; увидав, что священник сидит с закрытыми глазами, он тихо поздоровался с доном Валериано. Попросил позволения закурить и достал кисет. И тогда мосен Мильан открыл глаза.

— Кто-нибудь еще пришел? — спросил он.

— Нет, сеньор, — сказал дон Гумерсиндо извиняющимся тоном, словно в том была его вина. — Я в церкви не заметил, как говорится, ни одной живой души.

Мосен Мильан выглядел усталым, он снова закрыл глаза и прислонился головой к стене. Вошел служка, и дон Гумерсиндо спросил его:

— А ты, пацаненок, знаешь, по ком заупокойная?

В ответ у мальчика сорвались с языка слова романса:

Вот несут его неживого,

несут его на кладбище…

— Дальше не надо, паренек, не надо, тут алькальд, он тебя в тюрьму запрячет.

Служка испуганно поглядел на дона Валериано. Тот, уперши взгляд в потолок, сказал:

— Каждой шутке — свое время и место.

Повисло тяжелое молчание. Мосен Мильан снова открыл глаза и встретился взглядом с доном Гумерсиндо, шептавшим:

— По правде сказать, не знаю, может быть, следует принять меры…

Священник заговорил и сказал, что для этого нет оснований. И велел служке выйти на площадь, посмотреть, может, народ там ожидает начала службы. Бывало, что люди не входили, пока не отзвонят колокола. Однако на самом деле священник не хотел, чтобы служка произнес те слова из романса, где говорилось о нем:

Священник, его крестивший,

мосен Мильан нареченный,

не вылезя из машины,

грехи ему отпускает.

Дон Гумерсиндо любил распространяться о своей доброте, как говорится, и о тех неблагодарных, что воздавали ему злом за его добро. Особенно уместным представилось показать ему свою доброту сейчас перед священником и доном Валериано. Его одолел приступ щедрости:

— Мосен Мильан, сеньор священник, вы меня слышите? Вот тут два дуро, на сегодняшнюю службу.

Священник открыл глаза, словно просыпаясь, и сказал, что дон Валериано сделал точно такое же предложение, однако эту заупокойную службу он хочет отслужить без платы. Наступило долгое молчание. Дон Валериано наматывал на указательный палец золотую цепочку, а потом отпускал ее. Брелоки звенели. В одном из брелоков, в медальоне, была заперта прядь волос его покойной жены. В другом — мощи святого, доставшиеся ему в наследство от прадеда. Тихим голосом дон Валериано заговорил о ценах на шерсть и кожу, но ему никто не ответил.

Мосен Мильан, с закрытыми глазами, все еще вспоминал свадьбу Пако. В столовой какая-то гостья потеряла сережку, и двое мужчин ползали на четвереньках по полу, искали. Мосену Мильану подумалось, что на всех свадьбах всегда находится женщина, которая теряет сережку из уха, ее всегда ищут и всегда — напрасно.

Невеста — уже не бледная, как утром, после бессонной ночи, — вновь обрела свой цветущий вид. Она то и дело спрашивала у жениха, который час. И после обеда новобрачные уехали на станцию в машине, за рулем которой сидел сам дон Кастуло.

Почти все гости высыпали на улицу и провожали новобрачных громкими кликами и шутками. Многие затем разошлись по домам, а молодежь завела танцы.

Мосен Мильан все вспоминал и вспоминал, не хотелось вникать в то, о чем говорили дон Гумерсиндо и дон Валериано, которые, как всегда, разговаривали, не слушая друг друга.