Война начиналась в Испании - [26]

Старуха с огарком свечи слушала, уставившись в пол. Силуэт больного — грудь высоко, а голова совсем низко — четко рисовался на стене, и от малейшего колебания свечи тень на стене двигалась.

Священник обнажил ноги больного. Огромные, сухие, потрескавшиеся ступни. Ступни пахаря. Потом подошел к изголовью. Видно было, умирающий все оставшиеся силы вкладывал в этот ужасный труд — дышать. И дыхание становилось все более хриплым и частым. Пако видел: две или три мухи вились над лицом больного, отливая металлом в пламени свечи. Мосен Мильан помазал умирающему глаза, нос, ступни. Больной не замечал ничего. Закончив, священник сказал женщине:

— Господь принимает его в свое лоно.

Старуха молчала. Иногда у нее подрагивал подбородок, и тогда под кожей обрисовывалась челюсть. Пако осматривался. В пещере не было ни света, ни воды, ни очага.

Мосен Мильан спешил уйти, однако скрывал это, спешить не подобало — не по-христиански. Они пошли к выходу, и женщина со свечой проводила их до двери. Никакой мебели, только хромоногий стул прислонен к стене. В комнате, из которой был выход наружу, в углу виднелись три закопченных кирпича и горстка остывшей золы. Священник, похоже, собирался что-то сказать, но промолчал. Они вышли.

Совсем стемнело, и в высоте засветились звезды. Пако спросил:

— Эти люди — бедные, мосен Мильан?

— Да, сын мой.

— Очень бедные?

— Очень.

— Самые бедные в селении?

— Может быть, однако на свете есть вещи и пострашнее бедности. И эти люди несчастны по другой причине.

Служка видел, что священник отвечает неохотно.

— По какой? — спросил он.

— У них есть сын, который мог бы им помогать, но я слышал, он в тюрьме.

— Он кого-нибудь убил?

— Не знаю, но, если это так, я бы не удивился.

Мальчику не молчалось. Они шли в темноте, по неровной земле. Пако вспомнил больного и сказал:

— Он умирает, не может больше дышать. А мы уходим, оставляем его одного.

Они шли дальше. Мосен Мильан выглядел совсем измученным. Пако добавил:

— Ну, не совсем одного, жена с ним. Не так страшно.

До селения было еще порядочно. Мосен Мильан сказал мальчику, что сострадать людям — добродетель и что у него доброе сердце. Мальчик спросил: люди не ходят к ним потому, что они бедные, или потому, что у них сын в тюрьме? И мосен Мильан, желая закончить этот разговор, заверил Пако, что с минуты на минуту больной умрет и наверняка попадет на небо, где станет счастливым. Мальчик поглядел на звезды.

— Их сын не может быть плохим, мосен Мильан.

— Почему?

— Если бы он был плохой, у его родителей были бы деньги. Он бы наворовал.

Священник не стал отвечать. Они все шли и шли.

Пако чувствовал себя счастливым оттого, что идет рядом со священником.

Быть другом священника — почетно, хотя Пако и не мог бы высказать это словами. Они шли и больше не разговаривали, но, когда дошли до церкви, Пако повторил свой вопрос:

— А все-таки — почему к ним никто не ходит, мосен Мильан?

— Какая разница, Пако? Человек, умирая, богатый он или бедный, всегда оказывается один, даже если к нему и приходят люди. Так устроена жизнь, и Господь, который ее создал, знает, зачем так.

Пако помнил, что больной не произнес ни слова. И женщина — тоже. К тому же у больного ступни были деревянные, как ступни, что отломились от распятия и теперь валялись на чердаке. Священник положил на место сумку с елеем. А Пако сказал, что пойдет и скажет сельчанам, чтобы они навестили больного и помогли его жене. Он попросит как бы от имени мосена Мильана, и тогда никто не откажется. Но священник сказал, что лучше ему пойти домой. Если Господь допускает бедность и горе, сказал он, значит, это зачем-то нужно.

— А что ты можешь поделать? — добавил он. — Пещеры, которые ты видел, бедны и жалки, но в других селениях есть и хуже.

Наполовину убежденный, Пако пошел домой, но за ужином два или три раза заговаривал об умирающем и сказал, что у них там, в лачуге, нет ни полена, чтобы развести огонь. Родители молчали. Мать выходила и входила. Пако сказал, что у бедолаги, который умирал, нет матраса и он лежит на голых досках. Огец перестал резать хлеб и посмотрел на мальчика.

— В последний раз, — сказал он, — ходил ты с мосеном Мильаном соборовать умирающего.

Но мальчик все-таки сказал, что у больного есть сын, каторжник, а его отец в этом не виноват.

— И сын тоже.

Пако ждал, что отец скажет что-то еще, но тот заговорил о другом.

Как и в любом селении, было тут место, которое жители называли солнцегреем, — глядевшая на юг площадка среди скал. Зимой тут было тепло, а летом прохладно. Здесь собирались женщины — самые бедные и, как правило, старые — шить, прясть и судачить о том, что творится на свете.

Зимой здесь всегда было полно народу. Какая-нибудь старушка причесывала внучку. Здесь, на солнцегрее, Херонима всегда была веселой и своей веселостью заражала остальных. А случалось, ни с того ни с сего, когда на солнцегрее становилось скучно, она пускалась в пляс одна, под звук церковных колоколов.

Это она разнесла по селению историю о том, как Пако пожалел умирающего и его семью, как мосен Мильан не желал помочь им — на этом она делала особый упор — и какой запрет наложил отец мальчика. По ее словам, выходило, что отец сказал мосену Мильану: