Война на земле Египта - [7]

Опять заболела голова. Мысли накатывались, как волны, то унося меня куда-то на край света, то возвращая на лавку возле дома. Я отпустил сторожа. Телефонограмма осталась у меня. Я смотрел перед собой невидящим взглядом. Когда моему отцу случалось попасть в подобное положение, он смеялся, и глаза его цвета весенней зелени блестели. Он говорил, смеясь: ничего, даже сам Абу Зейд пролагал себе путь хитростью. Но я не мог ничего придумать. Подошедший дневной телефонист был удивлен, увидев, что я сижу с потерянным видом в клубах табачного дыма. Он вежливо осведомился о моем здоровье, но мне не хотелось ему отвечать. Стоящие рядом объяснили, в чем дело, указав на бумагу, которую я держал в руке. Я вспылил видя, как он рассмеялся, а телефонист сказал: все это, мол, пустяки, над ними не стоит даже ломать себе голову. Подошел ко мне и шепнул одно только слово: маклер. Я не понял, что он имеет в виду, и он пояснил: маклер может обстряпать любое дело, даже самое сложное. Тут я вспомнил человека, которого вся округа называла маклером, забыв его настоящее имя. Он брался за все, оказывал любые услуги. А по профессии был учителем начальной школы. Его в свое время арестовали не то за взятку, не то за подлог, теперь уже не вспомню, и отдали под суд. Поскольку у правительства день что год, судебное разбирательство длилось несколько лет, сперва в районном суде, потом в провинциальном и, наконец, в верховном суде в Каире. В конце концов его осудили, он подал было апелляцию, но ее отклонили и подтвердили решение суда. Учителя уволили с работы и лишили учительского звания.

Я, наверно, вас заговорил. Странно, но едва человек начнет о чем-то рассказывать, слова, как зернышки четок в руках имама — одно тянет за собой другое, и уже трудно остановиться или вернуться назад, объяснить непонятное. Слушая телефониста, толковавшего про маклера, который знает выход из любого положения, я колебался. С одной стороны, мне хотелось, чтобы сын пошел в армию и научился там уму-разуму. До каких пор быть ему баловнем?! Ведь я не вечен, и когда-нибудь он останется один. Но мне трудно было решиться отпустить его от себя даже на один день. Он у меня последыш. После его рожденья я заболел и сколько ни ездил по врачам, какими лекарствами ни лечился — все напрасно, ничто не помогало. Тут-то я и понял: самое страшное для человека — потерять здоровье. Здоровье, оно дороже всех богатств. В конце концов сделали мне операцию, удалили простату. Предварительно объяснили: это единственный выход, и заставили дать расписку в том, что я согласен на операцию. Куда мне было деваться? Держа в руке карандаш, я думал: нет, дело это надо сохранить в тайне. Никто не должен заподозрить правды. Ведь удаление простаты означает утрату мужских способностей. Если об этом узнают в деревне, кое-кто может сказать: мол, я не гожусь больше в омды. Дескать, омда должен быть полноценным мужчиной. Самому-то мне это было не важно, сыновей у меня полон дом. И все же, вернувшись домой, я загрустил. И еще больше полюбил младшего. В деревне эту любовь объясняли так: он-де, сын младшей жены, а она по годам годится в сестры моим старшим детям. И никто не докопался до истины. По дороге из больницы я долго размышлял, у которой из трех жен я буду ночевать, обдумывал свои отношения с каждой. Первая жена на дух меня не переносит. Вторая смертельно уязвлена тем, что после нее я женился еще раз. Оставалась третья. Я решил: лучше всего открыть тайну ей одной. Чувствовал я себя неважно; спал плохо, то и дело просыпался. Бессонница превратила мои ночи в кошмар. Я поставил у изголовья приемник и сердился, когда все станции заканчивали передачи, а мне еще предстояло полночи коротать в одиночестве. С тоской вспоминал я те годы, когда мне не хватало ночи, чтобы выспаться. Со временем я стал все больше опасаться своей последней жены, молодость ее и свежесть внушали мне страх. Но и уйти от нее я не мог. Как оставить ее одну в комнате? Я молил Аллаха дать мне силы терпеть эту пытку, именуемую ночью, и продолжал жить у нее. Я часто спрашивал себя, зачем люди так мучаются? Не лучше ли сразу отдать богу душу, чем умирать вот так, медленной смертью? Вернусь к моему сыну. Мне трудно было расстаться с ним даже на один день. Впрочем, об этом я уже говорил. Но есть и другая причина моей привязанности к нему. Дело в том, что его старшие братья тоже не служили в армии. Моего первенца освободили от воинской повинности по закону о сыновьях омд. Следующий, или как говорят у нас в деревне, его «поголовник», получил освобождение потому, что выучил наизусть Коран и стал факихом, знатоком слова господня. За третьего я уплатил двадцать фунтов отступного. И это в те времена, когда фунт был фунтом и стоял двадцати нынешних. Нынче все обесценилось, ни на чем нет божьей благодати. Мать моего четвертого сына была самой красивой женщиной в деревне. Эх, миновали славные денечки. Вернутся ль они опять? Уверен, что вернутся. Тем более, первые добрые вести уже дошли до нас. Так вот, с матерью четвертого сына я развелся тайно, только на бумаге. А после развода он стал единственным кормильцем своей разведенной матери.