Война на Кавказе. Перелом - [21]

Мы шагаем днем и ночью. Привал иногда устраиваем только под утро, а порой и вечером. Едва мы приляжем вздремнуть, как нас снова поднимают. А там все начинается сначала: маршировать и маршировать. И это при том, что многие больны: страдают поносом или лихорадкой, а то и тем и другим. Мы все так смертельно устали, что мечтаем только об одном: упасть на дороге и так и лежать. Однако унтер-офицеры не перестают подгонять нас: «Вперед, вперед! Кто отстанет, будет расстрелян». Когда тебе уже кажется, что на сегодня более чем достаточно переходов, когда больше не чувствуешь под собой ног, вдруг начинается перестрелка, и пули свистят над нашими головами, а вахмистр орет: «Установить связь!» Тогда приходится закидывать на спину тяжеленные катушки с кабелем и бежать вперед. Правда, у нас есть конные телефонисты. Но лошадям приходится еще хуже, чем нам, и их постоянно используют в обозе.

Когда начинается перестрелка, мы постоянно несем потери. Вокруг нас более чем достаточно русских, которые ведут по нам огонь. Но немцев становится все меньше, а русских все больше. Постоянно спрашиваешь себя: сколько это будет еще так продолжаться? И еще я спрашиваю себя, доведется ли мне еще увидеть родину, или я однажды сгину где-нибудь здесь в пыли, как уже сгинуло так много моих товарищей.

Письмо вышло у меня куда как длинное. Но у нас сегодня спокойный день, я постараюсь улучить несколько минут, чтобы написать, как все обстоит на самом деле, дабы вы на далекой родине могли представить себе истинное положение дел здесь».

Это письмо было перехвачено военной цензурой и несколько недель спустя, когда мы уже подошли к Кавказу, переслано мне мюнхенским гестапо. В сопроводительном письме мне предлагалось тотчас же возбудить дело по обвинению в падении боеспособности либо дать автору письма продолжить службу, постоянно держа его под строгим наблюдением. Я, естественно, отказался возбуждать дело, поскольку автор письма был одним из самых лучших и отважных солдат моего штаба. В последующем он с преизрядным писательским талантом отразил все происходившее с нашим подразделением. Для возбуждения обвинения или дальнейшего наблюдения за ним больше не было никакого основания.

В степи

Подойдя к Манычу, нам пришлось ждать полсуток, пока саперы закончат строительство моста. Около него опять постепенно собралось целое столпотворение, и тут появилась русская авиация. Я находился как раз вместе с офицерами моего штаба и командиром батареи, когда упали и разорвались первые бомбы. Все одновременно бросились в какую-то большую канаву, на которую до этого никто не обращал никакого внимания, но которая теперь сослужила отличную службу в качестве укрытия. Когда налет миновал и я стал выбираться из канавы, то тотчас же понял, что наше укрытие оказалось туалетом и что мы все по колено, а кое-кто и на четвереньках расположились в густой массе цвета шоколада. Мы тут же со всех ног кинулись к реке, чтобы привести свои мундиры в порядок. Кто хочет избежать смерти, тому не следует быть особо разборчивым в местах, где он может спрятаться. Стоя на берегу реки, я приводил свой мундир в порядок и скалил зубы на немудреные шутки своих коллег.

По эту сторону Маныча какие-то шутники установили щит, на котором было написано, что мы теперь ступаем на землю Азии. (Действительно, географическая граница Европы и Азии проходит по Кумо-Манычской впадине. – Ред.) Таким образом, также и в этой войне мы становимся «солдатами-азиатами». Окружающее нас пространство и климат и в самом деле вполне соответствовали этому определению.

Под нашими ногами еще были черноземы, тянувшиеся от Украины вплоть до западной части перешейка между Каспийским и Черным морями. В этих краях возделывали пшеницу. Однако сейчас пшеница была уже убрана. Вместо нее мы порой многими километрами маршировали вдоль громадных полей подсолнечника, что было довольно жутко, поскольку теперь русские солдаты поодиночке или небольшими отрядами предпринимали нападения на маленькие группы проходящих немцев, а потом просто пропадали в плотных джунглях этих высоких зарослей. Точно такое же происходило и когда мы миновали кукурузные поля, так что мы только облегченно вздыхали, когда то или иное поле заканчивалось и мы выходили на степной простор. Приходилось нам видеть и многочисленные табачные поля, а также посадки каких-то удивительных растений, которые никто из нас не узнавал.

Однажды мы целый день шагали степью. Ближе к вечеру мы решили расположиться на отдых в каком-то казачьем селе. Вместе с моим адъютантом и Хайном я решил проехаться немного дальше, чтобы решить, где следует расположить на ночь караулы. В какое-то мгновение меня привлек степной пейзаж, как будто в моих жилах взыграла кровь моих далеких предков-бродяг. (Степи и лесостепи между Днепром и Алтаем – прародина всех индоевропейцев, в т. ч. германцев и славян. – Ред.)

– Хайн, проедем-ка еще в этом направлении.

– Но там ведь только одна бесконечная степь.

– Именно поэтому.

Какие-то отдаленные природные формы как бы говорили нам нечто удивительное. Они не были такими уж прекрасными – нам приходилось видеть и поинтереснее, – но, приблизившись к ним, мы словно вдыхали воздух вечности. Особое величие им придавали еще и далекие отроги могучих гор и белевших на них ледников, море – и степь. Словно мы стояли посреди морского простора, откуда нам открывался свободный взгляд на все четыре стороны горизонта. Металлически-голубым куполом над нами возвышалось небо, и на метровых колосьях ковыля, в котором тонули наши сапоги, тоже лежал стальной отблеск. Когда налетел легкий ветерок, по ковыльной степи ходили легкие волны. В остальном же царила неподвижность первозданной Вечности.