Война и мир - [3]

гниют,

шеве́лятся, приподымаемые червями!

Нет!

Не стихами!

Лучше

язык узлом завяжу,

чем разговаривать.

Этого

стихами сказать нельзя.

Выхоленным ли языком поэта

горящие жаровни лизать!

Эта!

В руках!

Смотрите!

Это не лира вам!

Раскаяньем вспоротый,

сердце вырвал —

рву аорты!

В кашу рукоплесканий ладош не вме́сите!

Нет!

Не вме́сите!

Рушься, комнат уют!

Смотрите,

под ногами камень.

На лобном месте стою.

Последними глотками

воздух…

Вытеку, срубленный,

но кровью выем

имя «убийца»,

выклейменное на человеке.

Слушайте!

Из меня

слепым Вием

время орет:

«Подымите,

подымите мне

веков веки!»

Вселенная расцветет еще,

радостна,

нова.

Чтоб не было бессмысленной лжи за ней,

каюсь:

я

один виноват

в растущем хрусте ломаемых жизней!

Слышите —

солнце первые лучи выдало,

еще не зная,

куда,

отработав, денется, —

это я,

Маяковский,

подножию идола

нес

обезглавленного младенца.

Простите!

В христиан зубов резцы

вонзая,

львы вздымали рык.

Вы думаете — Нерон?

Это я,

Маяковский

Владимир,

пьяным глазом обволакивал цирк.

Простите меня!

Воскрес Христос.

Свили

одной любовью

с устами уста вы;

Маяковский

еретикам

в подземелье Севильи

дыбой выворачивал суставы.

Простите,

простите меня!

Дни!

Вылазьте из годов лачуг!

Какой раскрыть за собой

еще?

Дымным хвостом по векам волочу

оперенное пожарами побоище!

Пришел.

Сегодня

не немец,

не русский,

не турок, —

это я

сам,

с живого сдирая шкуру,

жру мира мясо.

Тушами на штыках материки.

Города — груды глиняные.

Кровь!

Выцеди из твоей реки

хоть каплю,

в которой невинен я!

Нет такой!

Этот

выколотыми глазами —

пленник,

мною меченный.

Я,

в поклонах разбивший колени,

голодом выглодал зе́мли неметчины.

Мечу пожаров рыжие пряди.

Волчьи щетинюсь из темени ям.

Люди!

Дорогие!

Христа ради,

ради Христа

простите меня!

Нет,

не подыму искаженного тоской лица!

Всех окаяннее,

пока не расколется,

буду лоб разбивать в покаянии!

Встаньте,

ложью верженные ниц,

оборванные войнами

калеки лет!

Радуйтесь!

Сам казнится

единственный людоед.

Нет,

не осужденного выдуманная хитрость!

Пусть с плахи не соберу разодранные части я, —

все равно

всего себя вытряс,

один достоин

новых дней приять причастие.

Вытеку срубленный,

и никто не будет —

некому будет человека мучить.

Люди родятся,

настоящие люди,

бога самого милосердней и лучше.

ЧАСТЬ V

А может быть,

больше

у времени-хамелеона

и красок никаких не осталось.

Дернется еще

и ляжет,

бездыхан и угловат.

Может быть,

дымами и боями охмеленная,

никогда не подымется земли голова.

Может быть…

Нет,

не может быть!

Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут,

когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала́.

Над вздыбленными волосами руки заломит,

выстонет:

«Господи,

что я сделала!»

Нет,

не может быть!

Грудь,

срази отчаянья лавину.

В грядущем счастье вырыщи ощупь.

Вот,

хотите,

из правого глаза

выну

целую цветущую рощу?!

Птиц причудливых мысли рои́те.

Голова,

закинься восторженна и горда.

Мозг мой,

веселый и умный строитель,

строй города!

Ко всем,

кто зубы еще

злобой выщемил,

иду

в сияющих глаз заре.

Земля,

встань

тыщами

в ризы зарев разодетых Лазарей!

И радость,

радость! —

сквозь дымы

светлые лица я

вижу.

Вот,

приоткрыв помертвевшее око,

первая

приподымается Галиция.

В травы вкуталась ободранным боком.

Кинув ноши пушек,

выпрямились горбатые,

кровавленными сединами в небо канув,

Альпы,

Балканы,

Кавказ,

Карпаты.

А над ними,

выше еще —

двое великанов.

Встал золототелый,

молит:

«Ближе!

К тебе с изрытого взрывами дна я».

Это Рейн

размокшими губами лижет

иссеченную миноносцами голову Дуная.

До колоний, бежавших за стены Китая,

до песков, в которых потеряна Персия,

каждый город,

ревевший,

смерть кидая,—

теперь сиял.

Шепот.

Вся земля

черные губы разжала.

Громче.

Урагана ревом

вскипает.

«Клянитесь,

больше никого не ско́сите!»

Это встают из могильных курганов,

мясом обрастают хороненные кости.

Было ль,

чтоб срезанные ноги

искали б

хозяев,

оборванные головы звали по имени?

Вот

на череп обрубку

вспрыгнул скальп,

ноги подбежали,

живые под ним они.

С днищ океанов и морей,

на реях,

оживших утопших выплыли залежи.

Солнце!

В ладонях твоих изогрей их,

лучей языками глаза лижи!

В старушье лицо твое

смеемся,

время!

Здоровые и целые вернемся в семьи!

Тогда

над русскими,

над болгарами,

над немцами,

над евреями,

над всеми

по тверди небес,

от зарев алой,

ряд к ряду,

семь тысяч цветов засияло

из тысячи разных радуг.

По обрывкам народов,

по банде рассеянной

эхом раскатилось

растерянное

«А-ах!.»

День раскрылся такой,

что сказки Андерсена

щенками ползали у него в ногах.

Теперь не верится,

что мог идти

в сумерках уличек, темный, шаря.

Сегодня

у капельной девочки

на ногте мизинца

солнца больше,

чем раньше на всем земном шаре.

Большими глазами землю обводит

человек.

Растет,

главою гор достиг.

Мальчик

в новом костюме

— в свободе своей —

важен,

даже смешон от гордости.

Как священники,

чтоб помнили об искупительной драме,

выходят с причастием, —

каждая страна

пришла к человеку со своими дарами:

«На».

«Безмерной Америки силу несу тебе,

мощь машин!»

«Неаполя теплые ночи дарю,

Италия.

Палимый,

пальм веерами маши».

«В холоде севера мерзнущий,

Африки солнце тебе!»

«Африки солнцем сожженный,

тебе,

со своими снегами,

с гор спустился Тибет!»

«Франция,

первая женщина мира,

губ принесла алость».

«Юношей — Греция,

лучшие телом нагим они».

«Чьих голосов мощь

в песни звончее сплеталась?!

Россия

сердце свое

раскрыла в пламенном гимне!»

«Люди,

веками граненную