Война и мир - [2]

выжглись

и обнеслись перилами.

Сегодня

заревом в земную плешь она,

кровавя толп ропот,

в небо

люстрой подвешена

целая зажженная Европа.

Пришли,

расселись в земных долинах

гости

в страшном наряде.

Мрачно поигрывают на шеях длинных

ожерелья ядер.

Золото славян.

Черные мадьяр усы.

Негров непроглядные пятна.

Всех земных широт ярусы

вытолпила с головы до пят она.

И там,

где Альпы,

в закате грея,

выласкали в небе лед щеки, —

облаков галереей

нахохлились зоркие летчики.

И когда

на арену

воины

вышли

парадными парами,

в версты шарахнув театром удвоенный

грохот и гром миллиардных армий, —

шар земной

полюсы стиснул

и в ожидании замер.

Седоволосые океаны

вышли из берегов,

впились в арену мутными глазами.

Пылающими сходнями

спустилось солнце —

суровый

вечный арбитр.

Выгорая от любопытства,

звезд глаза повылезли из орбит.

А секунда медлит и медлит.

Лень ей.

К началу кровавых игр,

напряженный, как совокупление,

не дыша, остановился миг.

Вдруг —

секунда вдребезги.

Рухнула арена дыму в дыру.

В небе — ни зги.

Секунды быстрились и быстрились —

взрывали,

ревели,

рвали.

Пеной выстрел на выстреле

огнел в кровавом вале.

Вперед!

Вздрогнула от крика грудь дивизий.

Вперед!

Пена у рта.

Разящий Георгий у знамен в девизе,

барабаны:

Бутафор!

Катафалк готовь!

Вдов в толпу!

Мало вдов еще в ней.

И взвился

в небо

фейерверк фактов,

один другого чудовищней.

Выпучив глаза,

маяк

из-за гор

через океаны плакал;

а в океанах

эскадры корчились,

насаженные мине на́ кол.

Дантова ада кошмаром намаранней,

громоголосие меди грохотом изоржав,

дрожа за Париж,

последним

на Марне

ядром отбивается Жоффр.

С юга

Константинополь,

оскалив мечети,

выблевывал

вырезанных

в Босфор.

Волны!

Мечите их,

впившихся зубами в огрызки просфор.

Лес.

Ни голоса.

Даже нарочен

в своей тишине.

Смешались их и наши.

И только

проходят

во́роны да ночи,

в чернь облачась, чредой монашьей.

И снова,

грудь обнажая зарядам,

плывя по вёснам,

пробиваясь в зиме,

армия за армией,

ряд за рядом

заливают мили земель.

Разгорается.

Новых из дубров волок.

Огня пентаграмма в пороге луга.

Молниями колючих проволок

сожраны сожженные в уголь.

Батареи добела раскалили жару.

Прыгают по трупам городов и сёл.

Медными мордами жрут

всё.

Огневержец!

Где не найдешь, карая?!

Впутаюсь ракете,

в небо вбегу —

с неба,

красная,

рдея у края,

кровь Пегу.

И тверди,

и воды,

и воздух взрыт.

Куда направлю опромети шаг?

Уже обезумевшая,

уже навзрыд,

вырываясь, молит душа:

«Война!

Довольно!

Уйми ты их!

Уже на земле голо́».

Метнулись гонимые разбегом убитые,

и еще

минуту

бегут без голов.

А над всем этим

дьявол

зарево зевот дымит.

Это в созвездии железнодорожных линий

стоит

озаренное пороховыми заводами

небо в Берлине.

Никому не ведомо,

дни ли,

годы ли,

с тех пор как на́ поле

первую кровь войне о́тдали,

в чашу земли сцедив по капле.

Одинаково —

камень,

болото,

халупа ли,

человечьей кровищей вымочили весь его.

Везде

шаги

одинаково хлюпали,

меся дымящееся мира ме́сиво.

В Ростове

рабочий

в праздничный отдых

захотел

воды для самовара выжать, —

и отшатнулся:

во всех водопроводах

сочилась та же рыжая жижа.

В телеграфах надрывались машины Морзе.

Орали городам об юных они.

Где-то

на Ваганькове

могильщик заерзал.

Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене.

В широко развороченную рану полка

раскаленную лапу всунули прожекторы.

Подняли одного,

бросили в окоп —

того,

на ноже который!

Библеец лицом,

изо рва

ряса.

«Вспомните!

За ны!

При Понтийстем Пилате!»

А ветер ядер

в клочки изорвал

и мясо и платье.

Выдернулась из дыма сотня голов.

Не сметь заплаканных глаз им!

Заволокло

газом.

Белые крылья выросли у души,

стон солдат в пальбе доносится.

«Ты на небо летишь,—

удуши,

удуши его,

победоносца».

Бьется грудь неровно…

Шутка ли!

К богу на́-дом!

У рая, в облака бронированного,

дверь расшибаю прикладом.

Трясутся ангелы.

Даже жаль их.

Белее перышек личика овал.

Где они —

боги!

«Бежали,

все бежали,

и Саваоф,

и Будда,

и Аллах,

и Иегова».

Ухало.

Ахало.

Охало.

Но уже не та канонада, —

повздыхала еще

и заглохла.

Вылезли с белым.

Взмолились:

— не надо! —

Никто не просил,

чтоб была победа

родине начертана.

Безрукому огрызку кровавого обеда

на чёрта она?!

Последний на штык насажен.

Наши отходят на Ковно,

на сажень

человечьего мяса нашинковано.

И когда затихли

все, кто напа́дали,

лег

батальон на батальоне —

выбежала смерть

и затанцевала на падали,

балета скелетов безносая Тальони.

Танцует.

Ветер из-под носка.

Шевельнул папахи,

обласкал на мертвом два волоска,

и дальше —

попахивая.

Пятый день

в простреленной голове

поезда выкручивают за изгибом изгиб.

В гниющем вагоне

на сорок человек —

четыре ноги.

ЧАСТЬ IV

Эй!

Вы!

Притушите восторженные глазенки!

Лодочки ручек суньте в карман!

Это

достойная награда

за выжатое из бумаги и чернил.

А мне за что хлопать?

Я ничего не сочинил.

Думаете:

врет!

Нигде не прострелен.

В целехоньких висках биенья не уладить,

если рукоплещут

его барабанов трели,

его проклятий рифмованной руладе.

Милостивые государи!

Понимаете вы?

Боль берешь,

растишь и растишь ее:

всеми пиками истыканная грудь,

всеми газами свороченное лицо,

всеми артиллериями громимая цитадель головы —

каждое мое четверостишие.

Не затем

взвела

по насыпям тел она,

чтоб, горестный,

сочил заплаканную гнусь;

страшной тяжестью всего, что сделано,

без всяких

«красиво»,

прижатый, гнусь.

Убиты —

и все равно мне, —

я или он их

убил.

На братском кладби́ще,

у сердца в яме,

легли миллионы, —