Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами) - [12]

Мы зашли в какой-то подвал, освещенный лиловыми огнями. Стены подвала были разрисованы острыми треугольниками. Окна задрапированы. Глухой гул многих голосов встретил нас и поплыл над нами, качаясь.

Мы отыскали свободное место и заказали ужин. За круглым столиком около нас пировали три офицера-шкуринца и молодой чернобровый юнкер. Когда мы вошли, они только что оборвали какую-то песню. С ними сидела декольтированная женщина, с густыми рыжими волосами, перехваченными вокруг лба широкой черной лентой. Женщина была пьяна и, выше колена освободив из-под юбки ногу, водила носком лакированной туфли направо и налево. Офицеры-шкуринцы тяжело ворочали головой, пытаясь поймать глазами кончик ее туфли.

- Ножку!.. Ножку, моя Мэри!.. Выше, божественная! - в пьяном пафосе кричал один из офицеров, пытаясь схватить Мэри за подвязку. Но Мэри спокойно отстранила его руку, и гордо откинула рыжую голову, огненную под лиловою лампою.

- Выше? Голоса выше, господа офицеры!

- "Черная лента, черная лента",- пьяными голосами гаркнули шкуринцы.

- Выше!..

- "Ты нам даришь любовь!"

Да-вайте деньги, да-вайте деньги,

А не то мы пу-стим кровь!.

- Выше!!! - И носок лакированной туфли метнулся вверх, ударив по губе одного из офицеров.

- Ротмистр, идемте,- сказал я и привстал, опираясь на палку. Но ротмистр взял меня за локоть.

- Руки в карманы, поручик, и наблюдать! Сие наше занятие называется тренировкой.

Рыжеволосая Мэри, облокотясь на столик, смотрела на шкуринцев прищуренными глазами. Вдруг, опустив за декольте руку, достала золотой нательный крестик.

- Ротмистр, идемте!

Но ротмистр меня вновь усадил.

- ...награда и память обо мне,- говорила, играя крестиком, Мэри.Тому, кто из вас окажется самым сильным и выносливым...- И, засмеявшись, она оправила черную ленту и встала. - По алфавиту... Вы, юнкер Балабанов, идете первым.

Юнкер медленно поднялся, звякнул шашкой о сапоги и, допив стакан, пошел вслед за Мэри к каким-то, завешанным красной портьерой, дверям.

...На улице мигали бледные фонари.

Было около полудня. Я шел из лазарета. Опять выпал снег. По притоптанным панелям ходить было скользко, но домой мне еще не хотелось. Опираясь на палку, я долго бродил по улицам, вышел, наконец, на Пушкинскую и пошел к лютеранской кирке, наблюдая, как веселой гурьбой бегали школьники, бросая друг в друга пригоршни рыхлого снега.

- А! Здравия желаю!

Я быстро обернулся.

Передо мной, в длинной кавалерийской шинели николаевского сукна, с погонами штаб-ротмистра, при шпорах и шашке, стоял Девине. Приветливо улыбаясь прищуренными, мягкими глазами, он протянул мне руку.

- Поручик!.. А!.. Поправились? - Девине был навеселе.- Поручик!.. Гора с горой... Вспрыснем за ваше выздоровление... А?

- Подождите! - Я быстро оттянул руку.- Подождите, сэр! Прежде всего скажите, когда и кем вы произведены?.. Из санитаров да сразу в штаб-ротмистры?

- Ах, господи! - Девине засмеялся.- Да разве так встречают старых друзей?! Так сказать, семья дружных офицеров... э-э-э... возрожденная в традициях Корнилова и Алексеева...

- Слушайте! Я не контрразведчик и не полицейский. Я просто офицер-фронтовик. А потому, если вы немедленно же не оставите меня в покое...

В пьяных, женственных глазах Девине скользнула стальная, уже не пьяная злоба. Он вздернул плечи, круто повернулся и быстро пошел на другую сторону Пушкинской.

Какая-то девочка, пробегая мимо меня, нагнулась.

- Вы это обронили? Да? - и, подняв с панели желтую лайковую перчатку, протянула ее.

- Нет, не я...

Девине - через улицу - подозвал извозчика и уже садился в сани.

Синагоги на Пушкинской улице и на Подольском переулке были переполнены молящимися. Пришло известие о погроме, учиненном войсками генерала Бредова, оперирующими под Киевом. В синагогах читали "кадеш".

Меркаса мы не видели целыми днями. Потом трое суток он постился.

- Вы, господин офицер, понимаете, что это значит?.. Вы понимаете? десять тысяч евреев!.. а за что?.. разве можно себе это только представить?..

- Вульф Аронович, да вы свалитесь с ног!

- Вульф Аронович, да поешьте!..

Но Вульф Аронович уходил в свою комнату.

- Я уверен, что он там у себя закусывает,- сказал нам как-то дядя, встал из-за стола и тоже пошел в комнату Вуль-фа Ароновича.

Вульф Аронович не закусывал. Он рыдал, вытирая слезы длинной седой бородой.

...Четыре дня бушевала над Харьковом вьюга. На пятый снег лег на улицы. Стихло.

Я вышел из дома, боясь прихода ротмистра Длинноверхова.

Придет... Будет учить... Еврейские погромы как материал... Тыловое затишье, и фронт - как отдушина... Да ну его!..

Подняв узкие угловатые плечи, мимо меня прошли два еврея. Их обогнала нарядная дама. Под фонарем она замедлила шаг и, обернувшись, улыбнулась мне накрашенными губами.

"Уеду на фронт! Хорошо - уеду... Ну, а дальше?...- Я остановился под соседним фонарем.- А дальше?.."

Улицы тянулись за улицами. Вдоль улиц тянулись фонари.

Когда я подходил к подъезду какого-то богатого дома на Сумской, к нему, замедляя ход, подъезжал автомобиль. Сквозь окно автомобиля я увидел черно-красную корниловскую фуражку, повернутый ко мне толстый затылок и под ним генеральские погоны. Я подтянулся и, когда генерал повернулся ко мне в профиль, отдал честь. Рука генерала медленно поднялась к фуражке, но до козырька не дошла; генерал дважды клюнул носом и как-то странно, точно потеряв равновесие, качнулся вперед. Очевидно, он был пьян. Это был генерал Май-Маевский, командующий Добровольческой армией.