Война и люди - [51]

В тот же день приступили к работе. Бондарев приказал своему заместителю по тылу полковнику С. Ф. Абрамову до минимума сократить тыловые подразделения. В помощь ему выделил офицеров политотдела. Сам поехал во 2-ю гвардейскую воздушнодесантную дивизию. Ее только что переподчинили нашему корпусу. Гвардейцы-десантники недавно вышли из боев, пополнение получить также не успели.

Многое в дивизии изменилось. На другую должность ушел комдив Илья Федорович Дударев. Дивизию принял полковпик Степан Макарович Черный. Начальник политотдела подполковник Игнатий Григорьевич Мазуркевич доложил, что полки готовы к наступлению.

Деловую часть беседы мы закончили быстро. Я убедился, что политический отдел здесь работает дружно.

— Ты меня не сопровождай. Дел у тебя много. Сам проеду в полки, встречу старых друзей, посмотрю, как готовятся к наступлению, — сказал я Мазуркевичу.

В одном из батальонов нашел майора Михаила Трофимовича Полтавца, теперь уже секретаря дивизионной партийной комиссии. Он вместе с парторгом ставил задачу коммунистам. С горечью узнал, что лучший в дивизии замполит полка Володя Вырвич тяжело рапен в голову, отправлен в госпиталь, и, видимо, надолго.

Заехал я и в медсанбат, к майору Шапошникову. Этот энергичный, веселый, отлично знающий свое дело человек всегда вызывал у меня симпатию. А раненые в нем души не чаяли. Борис Васильевич встретил меня своей неизменной улыбкой. Обнялись.

— Сколько лет, товарищ полковник, сколько зим...

— Да не так уж много. А впрочем, на войне иной раз и день месяцем кажется.

Предаваться воспоминаниям не было времени, и я сразу приступил к делу.

— Раненых повидать хочу. Поговорить.

В тесной комнатушке, отведенной для тех, кто уже «малость подлатался», нас сразу засыпали вопросами:

— Как на фронте, товарищ полковник?

— Гоним фрица?

Объяснил обстановку, рассказал, что корпус готовится к новым боям.

— Товарищ полковник, у нас вчера тут неприятность вышла. — Это говорил высокий солдат, с повязкой на шее. Я насторожился.

— Мы вот четверо два раза к майору ходили. Просим: отпустите, здоровые уже. Я парторг, а рота в бой пойдет...

— Погоди, погоди, — перебил его Шапошников. — Здоровых всех выписали.

Раненые загудели:

— Не всех...

— Мы разве барышни?

— С прыщом из санбата не выпустят!

— Ты, Борис Васильевич, вот что сделай, — предложил я. — Посмотри еще раз всех и реши персонально: кого можно и нужно — отпусти, а кого нельзя — лечи.

Несколько человек сразу же направились на последнюю перевязку. Пожилой боец, сунув под кровать палку, тоже поспешил к выходу. Он явно старался показать, что ему наплевать на больную ногу, и тихо бурчал себе под нос:

— Правильно. Хватит сачковать, на передовую давно пора.

— Стоп, — перехватил его Шапошников. — Вам, Мамыкин, рано о передовой думать. И вам, Никитин, тоже.

Невысокий солдат с марлевой чалмой на голове сморщился, как от зубной боли:

— Доктор, в бою раны сами заживают, а тут дойду окончательно. — Он быстро повернулся ко мне. — Товарищ полковник, замолвите словечко. Вы же меня знаете.

Из-под белой повязки глянули на меня серые, со знакомой озорнинкой глаза. И тут же всплыло в памяти: танковая атака на батальон Ходырева, черные остовы сожженных машин врага, засыпанный землей окоп и человек, медленно встающий из него, как из могилы. Сержант Никитин. Боевой комсомольский вожак. Тот самый, которого, по его словам, пули стороной облетают.

— Это как же ты сюда попал?

Никитин хитровато сощурился.

— Товарищ полковник, пуля же, она — дура. Я ей визитную карточку: «Так, мол, и так, сержант Никитин Николай, молодой, пежепатый». А она клац по черепку — будь здоров. Без понятия пуля.

Я посмотрел на улыбающегося Шапошникова.

— Может быть, выпишем?

Борис Васильевич покачал головой. Улыбка пропала.

— Рано.

— Ничего не поделаешь, — развел я руками. — Слово врача — закон.

— Все равно сбегу, — серьезно сказал Никитин.

— Брюки отберу — не сбежишь, — усмехнулся Шапошников.

...Ночью проходила перегруппировка частей корпуса. Утром следующего дня мы пошли в паступление. Оборону врага приходилось буквально прогрызать, каждую пядь земли брали с боем. Проскуров (ранее там располагался штаб немецкой группы армий «Юг») —крупный железнодорожный узел, и противник принял все меры, чтобы удержать его.

В штабе корпуса, как говорят, «дым стоял коромыслом»: непрерывно звонили телефоны, сновали посыльные, штабные офицеры, с воспаленными от бессонных ночей глазами, выкрикивали в телефонные трубки срочпыо указания. И над всем этим кажущимся хаосом царил Бондарев. В решительные минуты он буквально преображался.

Нельзя было не восхищаться его четкими, умными приказами, быстрой реакцией на изменение обстановки. В самые критические моменты Бондарев не терял хладнокровия, не утрачивал чувства юмора. Вот и сейчас, едва я пошел в штаб, он, прикуривая от полусгоревшей папиросы, вдруг спросил:

— Никита Степанович, ты обедал?

— Нет еще.

— И не будешь обедать. Подтяни пока ремешок. К Стенину поедем, в шестьдесят восьмую. Что-то у них не клеится.

Через некоторое время с НГ1 68-й гвардейской стрелковой дивизии мы уже изучали в бинокли немецкие позиции, расположенные вдоль железной дороги. За ними лежал Проскуров. Город хорошо просматривался. Его улицы были забиты машинами, артиллерией.