Война глазами подростка - [11]

Поэтому, когда еврейский парнишка или семья глубокой ночью, в полном отчаянии, окончательно оголодав, тихонько стучались в дом с просьбой вынести хоть немного еды, обитатели дома в лучшем случае из окна выкидывали немного хлеба, а чаще всего просто делали вид, что ничего не слышат.

Так как папин дом стоял в центре городка, то до них скрывающиеся беглецы не доходили, но мальчишки есть мальчишки, и между собой они всегда болтали о том, как вот, мол, кто-то ночью проходил, а утром полиция где-то в овраге обнаружила старушку-еврейку, которая уже была не в силах продолжать путь, но, судя по всему, остальным удалось уйти.

**

Арестов было мало, как уже сказано, но каждый из них запоминался деловитостью поведения властей – никакой злобы, никаких эмоций. Пойманных людей отводили на допрос, а потом увозили всё в тот же пригородный овражек и расстреливали.

Всё это стало привычным, люди приспособились.

**

Стали отправлять людей в Германию на работу.

Сначала развернулась широкая рекламная кампания. В публикуемых объявлениях, на созываемых сходках, в листовках (несмотря на отсутствие бумаги, для пропагандистских целей её всегда и у любой власти хватает) расписывались выгоды гастарабайтерства. От неплохих зарплат в настоящих немецких марках, до знакомства с укладом жизни и красотами Германии.

Кто-то уехал сам. От первых добровольцев пришли радостные письма – их всех действительно направили на хорошие рабочие места, неплохо платили. Реклама есть реклама. Молодёжь поехала уже охотнее. Письма приходить перестали. Окольными путями узнали, что реклама закончилась, оказалось, народ просто заманивали. Платить стали гроши, работать заставляли с утра до вечера, кормили из рук вон плохо, провинившихся наказывали дополнительными часами работы и штрафами.

Люди стали прятаться, их ловили русские же полицаи и отправляли в Германию в забитых досками вагонах, чтобы те не убежали. После войны вернулась половина – изможденные, ненавидящие немцев и клянущие собственную глупость (те, кто добровольно поехал).

Папины старики не работали по возрасту, но как-то выживали. А более молодые работали на шахтах, в мастерских, в железнодорожном депо, на ремонте дорог и так далее. Работали, разумеется, «на оккупантов», только в чем была вина какого-нибудь мужика непризывного возраста, лет пятидесяти, если для прокорма семьи он был вынужден чинить немецкие машины. В чём виновата мать двоих-троих детишек, мывшая полы в комендатуре или чистящая картошку немецким солдатам? После освобождения многих из этих «изменников» забрали уже в НКВД. Речь не о полицаях или тех, кто сдавал евреев или подполье. Речь о тех, кто пошел на работу, чтобы не умереть с голоду.

(В чем была вина тех, кого отступающая советская власть бросила, и кто просто пытался уцелеть, не совершая подлостей и не идя на службу в полицию? – кто знает? Ни в одной другой стране оккупированного немцами мира после разгрома нацизма не наказывали тех, кто оказался в оккупации и работал, дабы прокормить себя и детей. В СССР даже через тридцать лет после победы я сам заполнял анкеты, где указывал – в ответ на четкий и прямой вопрос, что родственники – в данном случае отец, – находились в оккупации в период 41-43 годов… И хорошо ещё, что «к ответственности не привлекались». Но это к теме папиных воспоминаний не относится).

**

После отьезда майора и его подчинённых, несколько месяцев постояльцев в доме не было. А зимой 42-43 годов поселилась немецкая женщина-офицер – зубной врач. В одной комнате поставили зубоврачебное кресло, другую комнату превратили в склад медикаментов, еще одну комнату заняла эта немка. Дом превратился в клинику с одним дантистом…

Каждый день с утра до вечера в доме толпились немецкие солдаты. Тут уж папа не может сказать, обязаны ли были они приходить на прием по назначению или же заходили, когда донимала зубная боль, а, скорее всего, и то, и другое. Дом пропах лекарствами, бабка постоянно стирала какие-то врачебные тряпки (но не одежду! Для стирки форменной одежды в германской армии существовала специальная служба прачечных). Дед опять что-то чинил и мастерил – какие-то скамейки для гостиной, превращенной в зал ожидания… Солдаты, приходившие на прием, вели себя тихо – как любые пациенты, вынужденные явиться на прием к зубному…

Опять повезло, конечно, что дом стоял в центре города и был большим, поэтому и отношение к дому, а, следовательно, к его жителям, было более-менее нормальным, даже, наверно, платили какие-то деньги за работу по обслуживанию дантиста (и еще повезло, что после освобождения семья не была обвинена в «пособничестве врагу» из-за этого).

**

За зубным врачом стал ухаживать молоденький офицер из какой-то другой, стоявшей неподалеку части. Он приходил каждый вечер, садился в гостиной и вел с врачихой неспешные разговоры. Когда потеплело, парочка стала посиживать на завалинке, ходили по вечерам гулять или в гости. Бабушка готовила еду и чай на всех. Жили очень мирно – «душа в душу».

А началась эта странная дружба между немкой и её ухажером, с одной стороны, и папиной семьей, с другой стороны, через пары недель после появления этой немки.