Война глазами подростка - [10]

Так и прожили до лета сорок второго года. Общее настроение у немцев было довольно добродушное, особой злости заметно не было. А летом началось их наступление на Дону с направлением на Сталинград. Советский фронт был прорван и быстренько покатился вспять, в глубь страны. Через Константиновку пошли на фронт боевые части. Однажды, шофер и денщик явились домой и сказали, что получен приказ на перебазирование на восток. Прозвучали слова о Сталинграде и Кавказе. На следующий день или через пару дней майор попрощался со стариками и с детьми. Он говорил по-немецки, а денщик переводил на ломаный русский: «Всего вам хорошего, счастливо оставаться, надеюсь, вы на меня не в претензии. Война есть война. Желаю дожить до конца войны без особых потрясений…»

И папа запомнил, хорошо запомнил, следующие слова, обращенные уже к детям: «Ваши папа и мама обязательно вернутся, я знаю, что ваш папа не погибнет, а придет домой и вас обнимет. Дожидайтесь родителей и ведите себя хорошо, чтобы не пришлось перед ними краснеть за поведение.»

В тот момент папа думал о том, что вот ведь, его отец воюет в Красной Армии, а тут немецкий офицер желает ему вернуться живым. И мой папа этому удивлялся и почему-то считал, что, раз немец так уверенно говорит, значит родители на самом деле живы, ведь наверняка майор что-то знает.

Майор сел в машину вместе с деншиком, и уехал вместе со всей частью. А папин папа – мой дедушка, которому майор желал счастливо вернуться, был в то время уже убит в бою, только об этом узнали гораздо позже.

Через несколько дней шофер вернулся забрать какие-то оставленные вещи. То ли забытые, то ли оставленные в надежде на недолгую командировку, этого уже никогда не узнать. Вещи – в том числе, зимние шинели, шофер забрал, загрузил ими всю машину, так, что места не оставлось. Затем показал на какое-то барахло, что в машину не влезло, и сказал, что этим можно пользоваться. Засмеялся, напомнил деду с бабкой и папе с сестрой, как прошлой зимой они меняли лишнюю одежду на хлеб, подарил на прощание какие-то леденцы и уехал, теперь уже навсегда. Больше никого из этих троих людей – майора, его денщика и шофера, папа никогда не видел и никогда о них не слышал.

Почему-то папа был уверен, что ушли они всё же на Сталинград – то ли в разговоре промелькнуло, что именно туда уходят, то ли соседи что-то слышали, то ли просто слово у всех на слуху было тогда. В принципе, при очень большом желании сейчас можно разузнать, куда часть ушла, как звали и юного дурня-нациста шофера, и рассудительного денщика, и симпатичного майора. Только зачем разузнавать? Скорее всего, почти наверняка, все трое там под Сталинградом и погибли. Если уцелели в мясорубке, то вряд ли выжили в зимнем окружении или в плену.

Второй год оккупации и зубной врач

После ухода артиллеристов какое-то время в городе армии не было. Папа даже уверяет, что вообще немцев не было, но тут, можно быть почти уверенным, что его подводит память – просто мальчишке дела не было до гражданских властей и «спецслужб», а тем до мальчишки.

Жилось, в принципе, нормально по военным меркам. Опять что-то меняли, опять что-то выращивали во дворе, донашивали обноски, чинили развалившуюся обувь, дети учились в школе, взрослые получали мизерную пенсию от городской власти (или от центральной оккупационной, этого папа не знал).

Особых событий папа и не помнит. В городе и вокруг города царило спокойствие. Никаких диверсий, никаких партизан в этом районе и слышно не было. Шахты, частично взорванные при отступлении советской армии, были немцами восстановлены и снова работали. Работали на них свои же. И винить в этом их может только тот, кто не жил годами в оккупации, когда надо семью кормить (но этих людей после освобождения обвинили в измене, но об этом позже). Да и весь город жил обычной провинциальной жизнью, с поправкой на оккупацию.

Иногда, но, по тому, как запомнилось папае, весьма редко, кого-то арестовывали. Папа был убежден, что во второй половине 42ого и первой половине 43его годов хватали только или почти только прятавшихся евреев. Оно и понятно – никаких партизан поблизости не было, никаких разведчиков тоже – видимо, район занимал далеко не самое важное значение в военных планах обеих сторон, но еврейские семьи, чудом уцелевшие в расправах первых дней, время от время раскрывались. Наверняка, люди не могли прятаться в одном месте, были вынуждены перебираться от убежища к убежищу, а тут их и хватали. Или «доброжелатель», вдруг заметивший, что долгими месяцами его соседи носят еду куда-то в погреб, да и едят много для небольшой семьи, доносил в полицию, в надежде поживиться наградой, а провести обыск – дело нехитрое. Может быть, иногда люди за долгие месяцы привыкали прятаться и ненароком теряли бдительность. Может быть, кто-то не выдерживал постоянного напряжения и выходил из погреба посмотреть на солнышко, попадаясь на глаза мерзавцу… И тогда полицаи этих людей уводили и прятавшихся, и тех, кто их укрывал. Нечастных увозили за город и расстреливали – всех, взрослых и детей.

Но папа признает, что случаев укрывательства евреев было мало. И винить жителей за отказ помочь беглецам нельзя. Если даже в Польше католических монахов и священников, прятавших еврейских детей в монастырях и костелах, все-таки немцы при раскрытии тайников не стреляли на месте, то на Украине расстреливали и священников, осмеливавшихся укрыть хоть одного еврея, хоть накормить его. (Обычных же крестьян и горожан за это «преступление» расстреливали и в той же Польше). Люди пересказывали друг другу ужасные случаи, как где-то на таком-то хуторе всех жителей сожгли за то, что на нем нашли еврейскую семью. Папа и тогда верил в эти рассказы, и сейчас, конечно, верит – подтверждающих документов достаточно, это сейчас иногда кажется, что невозможно сжигать людей просто за помощь гонимой семье – но сжигали.