Война балбесов - [26]

Для пробы он сформовал и отжег несколько черепиц, они получились такими удачными, что Андрей Ильич решил не только хозяйственные постройки, но и сам дом покрыть этой черепицей, делая ее так, чтобы одни черепушки были чуть посветлее, другие чуть потемнее — можно выложить узор!

После этого он взялся за углубление и укрепление фундамента, но тут вспомнил, что под домом существует лишь убогое подполье, просто яма, в которую клали продукты, отодвигая доску в полу. Тогда Андрей Ильич разобрал пол и стал рыть погреб. Но подумал, что погреб должен быть с ледником, и под домом ему тогда быть не годится — холодить будет. Тогда зарыл яму, закрыл досками, стал рыть новый большой погреб возле дома: для картошки, для вина, фруктов, овощей, яиц, масла, молока...

Осталось самое приятное: дом.

В нем будут два этажа и мансарда. На мансарде будет его кабинет. Мансарда отапливаемая, можно жить и зимой. Поднимаешься по витой лестнице со второго этажа после трудового дня. Разжигаешь небольшой камин (большой будет внизу), ложишься на старинный диван с валиками, под персидский ковер, на котором пистолеты и сабли с узорочьем. У ног коричнево-красный верный сеттер Джим помахивает хвостом, глаз не спускает с хозяина. Уж холодком потянуло с осенних полей, Джиму хочется на охоту, но рано еще, не сезон, терпит хозяин, терпи и ты...

Метроном отщелкивает время. Книжные полки дразняще показывают себя тиснеными золотыми корешками. Возьмет из античности что-нибудь. Тацита какого-нибудь. Читает. Но вот дремота пришла, он тушит свет, гасит камин, спускается — ко сну. На второй этаж.

А первый этаж? Открываешь дверь и попадаешь в зал, в холл. Огромный ковер посредине, камин и кресла. Место для друзей, для гостей, для празднеств и бесед. Тут будут еще... Да, а на втором-то, на втором? Там — спальни. Пять спален, никак не меньше. Одна для них с Аленой, две для детей и две для гостей. Пожалуй, маловато даже. Семь спален. Или девять. Девять спален.

А гости приедут зимой.

Со скрипом растворятся ворота, залает, прыгая в сугробах, сеттер Джим.

Старый дружище Ойценко в медвежьей шубе вывалится из саней: сам медведь медведем, но меж тем уважаемейший гражданин Сарайска, бурной когда-то молодости и мудрой ныне зрелости человек, хоть иногда, как он говаривает, икнется-таки в сторону молодости с приятностью (покосившись пугливо на супругу Валентину, смуглянку, о которой и не подумаешь, что у нее двое почти взрослых детей). Алена встречает Валентину, щебечут, рады. Андрей и Владимир тискают друг друга, с удовольствием ощущает Андрей Ильич на своем лице, теплом из дома, поцелуй заиндевевших усов Владимира Васильевича.

— Веди, веди в дом, зазябли! — говорит Ойценко.

Ведут в дом.

А в доме уже ярко разведен огонь в камине, на столе все готово, Андрей Ильич вносит, прижимая к груди, большую оплетенную бутыль: первый урожай! — и ревниво, с трепетом создателя смотрит, как Ойценко задумчиво пропускает рдяную влагу сквозь мокрые оттаявшие усы, добавляя в вино снежной влаги.

— Что ж! — говорит Ойценко, одобрительно склонив голову, — и Андрей Ильич на седьмом небе от счастья.

До полуночи они степенно, семейно ужинают, а потом, уложив детей, как бы забывают о летах. Запрягу-ка я Коня! — вскрикивает Андрей Ильич.

— Вечно ты, — упрекает Алена, — гости устанут, а ты за баловство.

Но сама довольна.

И вот на Коне, запряженном в легкие скользящие санки, на могучем Коне, которому и десятерых мчать не в тягость, они летят по пустынным сугробам вдогонку за остановившейся луной. Алена хохочет алыми губами и белыми зубами, хохочет и, как в юности, запрокидывает бутылку шампанского, пьет из горлышка искрящуюся жидкость, она проливается на искрящийся ворот куньей шубы, и звезды искрятся, и снег искрится, и глаза ее искрятся, и душа Андрея Ильича искрится, и он приникает к ее губам, целует и не может нацеловаться, не может надивиться свежести ее губ.

— Ну, брат, ты, однако! — корит Ойценко. — Разлакомишь! А сам уж пожимает бархатную смуглую ручку супруги — словно в первый раз робкая ладонь гимназиста касается украдкой сухих и горячих, несмотря на сорокаградусный мороз, пальчиков гимназистки.

— Примерзнете друг к дружке! — оборачиваясь, кричит возница Мама (ах, да, Мамы ведь нет уже...) — и Андрей...

— Ты оглох?

— А?

Андрей Ильич очнулся.

В воротах, раскачивающихся и скрипящих от налетевшего ветра, стояла женщина в цыганской одежде.

— Я слушаю вас, — сказал Андрей Ильич.

— Цыган Рудольф не заходил к вам? — спросила женщина.

— Рудольф? Не знаю такого.

Женщина повернулась, чтобы уйти.

— Постой! — закричал Андрей Ильич.

Она повернулась к нему, усмехаясь, понимая, что он хочет полюбоваться ею.

— Ты не цыганка, — сказал Андрей Ильич.

— Почему?

— Цыганки такими не бывают.

Андрей Ильич действительно не верил в красоту цыганок, и его не убедили в этом ни француз Мериме, ни русский Лесков, ни молдаванин Эмиль Лотяну, ни многие, многие другие, изображавшие смертельно и роково красивых цыганок. В жизни он ни одной такой не видел. Он встречал худых смуглых женщин с золотыми зубами и ухабистыми повадками. Не то что красивой, он миловидной средь них не замечал. Поэтому он не верил, что эта смертельно, именно смертельно красивая женщина — цыганка.