Войди в каждый дом - [23]

Это было так неожиданно, что Любушкина даже привстала за столом, не сводя с Пробатова напряженного взгляда.

— Вы, конечно, шутите, Иван Фомич?

— Нет, зачем же! Ваши соседи с большой охотой к вам пойдут! Я только недавно оттуда, и, судя по всему, там возражений особых не предвидится!

Прасковья Васильевна снова опустилась на стул, отодвинула от себя стакан, с минуту молчала, обиженно поджав губы.

— Они-то, может, и с премилым удовольствием, да вот нам с ними родниться никакого расчета нет…

— Значит, все дело только в том, что нет расчета?..

Она понимала, что, отвечая так, ставит себя в невыгодное положение, даже что-то теряет в глазах секретаря обкома, но по свойству своей горячей и самолюбивой натуры не могла уже сдержаться.

— Вы сами понимаете, Иван Фомич, что неволить нас никто не может, а я одна такое дело не решаю — куда люди, туда и я! Но закрывать на правду глаза я тоже не хочу! У нас люди уже наработаются досыта, а в Черем-шанке только с постелей встают! У нас скажи что — повторять не надо, сразу делают, а у них лаются все друг на друга до хрипа… Идти, конечно, и с гирями на ногах можно, да будет ли прок какой?

— Кто их, черемшанских, не знает! — поддержала председательницу мать. — Сроду по чужим огородам да садам шастают!

— Неужели всем миром так и совершают нашествия — женщины, старухи, дети? Может быть, даже во главе со своими бригадирами?

— Я, Ванюша, о подростках. — Мать была явно смущена. — Есть там у них такие.

— А у вас, безусловно, любителей лазить но чужим садам нету? — открыто насмехался Пробатов. — У вас все мальчишки ангелы?

— Да не в ребятах суть, — сбитая неумелой поддержкой Евдокии Павловны, хмурясь, сказала Любушкина. — Сколько раз можно объединяться? Мы себе один раз уже взяли бедный колхоз…

— Да, года два, может, придется потерпеть, пока снова в силу войдет. Не хмурься, Прасковья Васильевна, дело говорю. Одни их луга дадут такое, что вам и не снилось, — стадо раза в четыре сможете увеличить, а если станете еще травы подсевать, зальете молоком всю область. Капуста у них плохо родится, культуры у них, что ли, нет настоящей, а вы там возле реки на заливных илистых землях будете брать урожай побольше, чем у себя. Опять же за рекой озера у них, птицу разведете и осенью целыми машинами станете в город возить. Не веришь?

— Оно со стороны, конечно, рай, а не жизнь получается… Только где мне с ними управиться! Аникей все горлом берет.

— Не плачься, не строй из себя горемыку! Почувствуют люди настоящий интерес и работать начнут так же, как и ваши колхозники. Да и не стану скрывать от тебя — объединитесь, и одним плохим председателем в районе будет меньше.

— Ну, Лузгина легко с места не сдвинешь, с мясом надо будет рвать! — Любушкина рассмеялась, но тут же свела строго брови. — Не уговаривай понапрасну, Иван Фомич. Не по плечу эта ноша мне, да и надоело, по правде: тянешься, тянешься — и как в сказке про белого бычка.

— Значит, ты категорически против?

— Да что я! Не захотят наши с ними родниться. А насильно мил не будешь.

Пробатов слушал, не поднимая глаз, словно стыдясь чего-то, испытывая чувство разочарования и усталости.

— Настаивать на вашем объединении никто, конечно, не будет, — сказал он, наблюдая за растерянным, в малиновых пятнах лицом Любушкиной. — Это ваша воля и ваше доброе желание! Но меня вот что удивляет, Прасковья Васильевна: как вы можете людей целого колхоза огулом зачислить в лодыри? И потом вот еще: вы уверяли, что народ у вас в колхозе сознательный, что его на хорошее дело агитировать не надо, а сейчас вдруг, даже не спросив мнения всех, самолично за них отвечаете? Как же после этого прикажете понимать ваше рассуждение о том, что умнее народа все равно не будешь, а?

Любушкина сидела, опустив голову, затенив ладонью глаза, и не отвечала…

Пробатов уехал из деревни под вечер, когда откланялась Прасковья Васильевна. Они посидели еще немного в сумерках, и мать вышла его проводить.

— Шерсти па днях па базаре купила. Чудо какая хорошая! — похвалилась она, когда вышли в сени. — Хочу вам всем носки вязать. Сперва тебе, а уж потом…

— Не надо, мать, у меня же есть носки.

— Эка сравнил! — чуть было не обиделась мать. — Да нешто магазинные с нашими могут спорить?

— У тебя и так хватает работы.

— Не отвалятся руки-то! Или ты носить не хочешь? Тогда скажи.

— Да нет, свяжи, пожалуйста. Кто ж от добра отказывается?

Деревня тонула в сумеречной мгле, моросил мелкий дождь. Пробатов оглянулся на мать, шедшую рядом в наброшенном на плечи платке, и забеспокоился:

— А ты не простудишься? Уж больно легко оделась… Мать засмеялась.

— Что-то ты пужливый стал, Ваня! Забыл, что ль, как я босиком на снег выскакивала? Бывало, мою дол, не хватит воды, и по снегу, аж пар валит, наискосок, через улицу так и прожгешь до колодца!

У калитки она задержала его, запустила пальцы в мягкие седые кудри сына, погладила пепельные виски, вздохнула, и Пробатову опять, как и в прошлый раз, стало грустно расставаться с матерью.

— Ну, когда ты насовсем переберешься ко мне, а? Упрямая ты! Был бы жив отец, скомандовал бы тебе — кругом арш! — и вся недолга.