ВОВа - [29]

— А вы знаете, почему я вам не звонила?

— Откуда мне знать? Я же не ведьма, как вы.

— Не могла, не хотела, пока не прочту все ваши повести и рассказы. Читала, не отрываясь, весь день и всю ночь.

— И как? — вырвалось у Ивана Григорьевича.

— Как… Если весь день и ночь, значит, неплохо. Захватывает. Я ведь не ошибаюсь, вы там, по-моему, все о себе?

— В конечном итоге почти все писатели, в основном, пишут с себя, о себе…

— У вас это выходит как-то, ну, интимно, честно, открыто. Встретимся — поговорим, — Примолкла на миг.

— Итак, до встречи на морском берегу. И удачи вам. Завтра у вас ответственный день.

* * *

Этот день надвигался. И даже случайную красоточку из Центрального дома литераторов, оказывается, занимало, что с новым днем ждет его — ВОВу, ветеран, Ивана Изюмова, и вообще, что ждет в ближайшем будущем всех коммунистов, всю Коммунистическую партию. Ивана же это не просто интересовало… с завтрашнего дня, с возвращением в партию станет его личной судьбой. Не сумеет он вместе с другими, такими же, как и он, круто и быстро многое в партии изменить, останется партия той же, что и была, с теми же, что и прежде, руководителями — обманутый ими, а теперь, напротив, одурманенный оголтелым антикоммунизмом народ возьмет, да и на самом деле, как предрекает молодая колдунья, повздернет на столбах всех партаппаратчиков-перерожденцев, а заодно иных и честных коммунистов, в том числе и Ивана Изюмова. И этого одного, казалось, уже было достаточно, чтобы внять призывам Марыськи, жены — отказаться от восстановления в партии. Тем более, что громогласно провозглашенные реорганизация партии и очищение ее рядов покуда и не просматриваются, разговоры одни. И значит, хочешь — не хочешь, а получивши завтра партийный билет, невольно снова вляпаешься в ту же компанию. Нынче ленивый лишь почем зря ее не честит. И все больше таких, которые полагают, что вообще с коммунистами, с коммунизмом напрочь покончено, цели их попраны и дело провалено.

Так и не сомкнул в эту ночь своих глаз ветеран. А в девять — минута в минуту — был уже в приемной Центральной Контрольной партийной комиссии. В длинной и строгой комнате, с богатой ковровой дорожкой и с мягкими стульями вдоль голых стен, собралось уже около десятка апелляторов — сидящих, стоящих, нервно снующих туда да сюда по ковру. Что до Ивана Григорьевича, то тревоги, нервозности он не испытывал, напротив, спокойствие и уверенность, даже горделивую и упрямую дерзость в душе ощущал. Какого черта, не он — они виноваты во всем. И не они ему, а он им делает честь, возвращаясь в изрядно подгнившие и поредевшие за последнее время ряды коммунистов. Так что они теперь перед ним пусть оправдываются. Не он, а они!

— Изюмов! — наконец объявила из-за стола яркая молодая брюнеточка.

Иван Григорьевич вздрогнул (значит, ожидая, все-таки был напряжен), оборотился весь к ней.

— Вы Изюмов? — догадалась по его движению она. — Пожалуйста, вас, — и снова отвалившись точеным легоньким тельцем на спинку мягкого стула, величаво-небрежно указала крашеным ноготочком на черный дверной дерматин.

В пятьдесят седьмом, когда исключали из партии, за такой же, но богаче, из мореного дуба и массивнее, дверью, Ивану открылся просторный, с гобеленами, совершенно пустующий зал. И лишь за бесконечно длинным столом, смещенным чуть к окнам, торжественно восседало, как ему показалось тогда, человек до полста. Вросши в кресло, как в трон, венчал дальний цоколь стола один из виднейших столпов коммунистической партии. И хотя портреты его висели повсюду, Иван не сразу признал тогда главу КПК. Под стеклом, в обрамлении рам выглядел тот моложавым, с открытым энергичным лицом, исполненным творческих сил и стремлений. А тут… Наплывшие один на другой подбородки, подобно ошейникам, подминали высокий тугой воротник, неправдоподобно чернели от краски жиденький чуб и усы, а придавленные веками узкие глазки смотрели не в мир, не на сидевших рядом коллег, а в себя — тяжело и угрюмо.

С ходу схватив это все, тогда еще совсем молодой, всем открытый Иван как-то сразу вдруг ощутил, что напрасно он здесь, что не станет этот, заплывший барским жирком, бесстыдно нашвабренный, упорно видящий только себя, да и все, что двумя рядами по обе руки от него надежно подпирают его, нет, не станут они нисходить до какого-то там, совсем не известного никому Ивана. Не способны они что-либо по чести, по совести, справедливо решать. Им, как и прежде… Да хоть дюжина двадцатых съездов пройдет… Им от Вани, от всех остальных миллионов Иванов нужна только вечная слепая покорность.

Шверник <Шверник Н. М. (1888–1970) — советский партийный деятель. С 1956 г. председатель КПК.> уперся взглядом в себя, то и дело посасывая, давно уже не свои, а вставные зубы и, не стесняясь молчал. Заседание вела сидевшая рядом с ним немолодая уже, с восточным лицом, сухая, словно мумия, женщина. И прежде чем, как и положено, дать слово ведущему дело инструктору, она, чуть коверкая неродной ей язык, негромко, но твердо поставила перед Иваном Григорьевичем один-единственный, но точный вопрос:

— Вы жалеете… Каетесь вы, что писали письмо на цека? Вы забираете назад это письмо?