ВОВа - [20]

И, поднявшись, опершись о парадный резной стол-амвон богатырскими своими руками, Бугаенко напористо и убежденно спросил:

— Вы себе отдаете отчет, в какое мы время живем? Все отдаете? — оглядел внимательно зал. — Все, все меняется на наших глазах. Все! Пересматривается, как вы знаете, и программа партии, пересматривается и устав. Устарели, — развел он широко и картинно руками. — Так почему же мы должны и сегодня рабски следовать им? Почему не можем рассмотреть персональное дело коммуниста Изюмова так, как требуют обстоятельства? Да есть у нас право такое, есть — отдельные персональные дела прямо на бюро выносить. Мы что, не доверяем самим себе? Хуже, что ли, райкома, хуже первичного коллектива дело рассмотрим? Не так, что ли, как надо, решим?

Придя постепенно в себя, и Ваня, наконец, уловил то, что говорил секретарь. Во всяком случае, как показалось ему, самое важное, самое нужное сейчас для себя уловил.

И не только в словах Бугаенко, нет, но и в том, что после них все в зале сразу вдруг стало иным. И это почувствовали, кроме него, и другие. Ни бригадир, ни прокурор больше не пытались возражать Бугаенко. Молчали. Похоже, согласились окончательно с ним. И это еще больше встревожило Ваню. Но и подстегнуло его. Заставило сразу вспомнить о том, что за себя, за свое достоинство, правду надо бороться. Что просто так, слепо, никому свою участь нельзя доверять. На фронте было нельзя (хотя там и было куда посложней, поопасней), а здесь, теперь — и тем более.

Обсуждайся поначалу его дело в редакции, товарищи по работе, большинство бы, думалось Ване, поддержало его. В первую очередь, конечно, Нина Лисевич, вообще, все молодые. Пожалуй, и большинство, если не все, еще нестарых, свободных от солдафонства фронтовиков. Да те же Титаренко, Пушкарь, например. Да мало ли кто еще. Возможно, даже и Розенталь, ответственный секретарь. Так почему же меня сразу сюда, на бюро сразу, в горком? Правильно подняли вопрос Герой Соцтруда, прокурор… Но почему теперь замолчали? Почему? Неужто испугались, поверили Бугаенко? Господи, до коих же пор? Неужели так и будем, как прежде, покорно верить каждому слову любого, даже неправого, даже творящего несправедливость начальника? Да если я знаю, уверен, что прав… Да почему же я должен молчать, послушно смотреть ему в рот? Почему? Да отпор им нужно давать, отпор!

Слова Ване пока еще никто не давал. Он пока только должен был слушать, что говорил председатель, да и другие — постарше, поважнее его. Но в сердце вскипало уже, протест нарастал. И как и тогда, в редакции, после прочтения письма из цека, так же вдруг и теперь — и в страхе, и в возмущении он невольно потянулся немеющей непослушной рукой, всем телом вперед, даже на цыпочки привстал, чтобы видели, слышали все. И самому чтобы видеть и слышать всех. И неожиданно протестующе выкрикнул:

— Вот когда подготовят, когда примут новый устав… Съезд его утвердит… Вот тогда… А пока еще действует старый! И второе… Кто меня знает здесь, кто? А в редакции знают! И разбирать мое дело сперва надо там!

До этого, переминаясь с ноги на ногу, он только покорно стоял и помалкивал, ничем, кроме своего немого присутствия, внимания к себе не привлекал. А тут вдруг запротестовал. Чуть-чуть даже бы вырос, раздался в плечах. И только теперь зал будто впервые по-настоящему увидел его. Не просто провинившийся, ответчик, символ какой-то стоял перед ним, а конкретный живой человек, молодой еще, довольно крепкий и ладный, пшенично-кудрявый, с носом заостренно-прямым и с серыми, распахнутыми недоуменно глазами.

— И я говорю! — снова взвился вдруг бригадир (оказывается, не сдался вовсе он, нет). — Я то же самое говорю! Ну как мы его можем судить? Пусть сперва судят те, кто его знает!

Но Героя перебил прокурор. Поднявшись (как бы в раздумчивости, тягостно) с кресла, зелень петличек, сияние мундирных пуговиц выставив всем напоказ, снял с нахмуренных глаз роговые очки, с достоинством вскинул когда-то, видать, смолисто-густую, а теперь белесую, поредевшую гриву волос. Показал, сверкнув перстнем, на Изюмова пальцем.

— Он прав. Абсолютно прав. Покуда какой-либо законодательный акт не отменен специальным постановлением, он продолжает иметь полную законную силу. И каждый обязан ему подчиняться. Каждый! — уставил из-под белесых лохматых бровей возбужденным, казалось, с вызовом взглядом в застывшего под ним на миг Бугаенко. — Не знаю, какое есть у нас право вытаскивать парня сразу сюда, на бюро… Не знаю! Мы многое прежде себе позволяли, Дмитрий Федотович, многое. И я тоже. Да, да! Не смотрите так на меня, — поймал он взметнувшийся сразу ехидный, осуждающий взгляд Бугаенко. — Я даже, может быть, в первую голову. Я ведь все-таки прокурор, блюститель закона. И, если хотите, готов за все отвечать. И за то, что нередко попустительствовал вам! — бросил он громко и дерзко. — Но теперь с этим покончено. Надо кончать. И не пытайтесь больше давить на меня, Дмитрий Федотович, не пытайтесь. Впредь, пока я здесь прокурор, в городе будет все по закону!

«Ишь, как запел! — сразу же накалясь, мстительно ответил ему взглядом Дмитрий Федотович. — Вот именно, — тотчас мелькнуло в мозгу, — сам верно заметил: пока! Придется нам, видно, все же расстаться с тобой. Или как миленький будешь у меня делать все, что я тебе ни велю. Все! У нас, брат, пока еще партия всюду командует. Партия! Ясно? И так будет всегда!»