Вот жизнь моя. Фейсбучный роман - [122]

И каждому – доброе слово. Даже патентованному мерзавцу Александру Михайловичу Еголину, что взял журнал «Звезда» после ждановского погрома, а, придя в Московский университет, нанял Манна, тогда студента, своим, сказали бы сейчас, рерайтером – писать статьи и доклады под его, разумеется, еголинским, именем. Чтобы, несколько лет спустя, вляпаться в скандал с тайным притоном для ответственных партийных, научных и писательских чинуш.

И вот тут-то – внимание! – когда телефонный номер выброшенного из номенклатуры Еголина «забыли» все недавние друзья и сподвижники, Юрий Манн ему позвонил, поскольку – еще раз внимание! – «мне показалось, однако, непорядочным совершенно отвернуться от попавшего в беду человека, который ничего мне не сделал плохого, наоборот – даже проявил некоторое участие…».

Кто бы, спрошу, так еще поступил? Никто, кроме русского интеллигента. Или, скажу еще точнее, кроме Юрия Владимировича Манна.

Владимир Леонович. Деревянная грамота. – М.: 000 «Аз Буки Веди», 2014.

Странно он жил. И для близких, я думаю, мучительно. Не как все. Немецкий и английский знал будто родные, переводил грузинских и иных всяких поэтов, дружил с Высоцким и Окуджавой, но больше всего – «заочный москвич», по собственной аттестации, или, вот еще, «крестьянин последнего призыва» – любил плотничать, складывать печи, ставить – непременно где-нибудь в глуши – часовенки и памятные кресты. А лет двадцать тому, да что там – раньше, куда раньше, и вовсе ушел, как в схиму, всё глубже и глубже: Кострома… Кологрив… село Илешево…

За полвека с лишним работы в поэзии всего пять книжек, редким пунктиром: 1971–1983 – 1986–1993 – 1997. Эта– шестая. И тоже странная, помнящая, что родилась из «самсебяиздатского», собственноручно переплетенного рукописного сборника.

Стихи в ней – и выдернутые из давних десятилетий, и написанные, надо думать, в последние годы – идут вперебивку с прозаическими записями, иногда проясняющими то, что в рифму, чаще же отлетающими куда-то в сторону, к воспоминаниям и мыслям, настолько задушевным, что они и в стихи не легли.

Но характер и в стихах, и в прозе один и тот же – узластый (то есть, подсказывает Даль, весьма стойкий, упорный), коряжистый, своенравный. Словно у деревьев в чащобе – некрасивых, зато могучих. И то переживших, и это.

Деревьям как самому точному символу всего живого, естественного эта книга – последняя предсмертная, первая посмертная – собственно, и посвящена. Будут, надо думать, и другие, более полные и более доступные читателям. Хотя – рад бы ошибиться, но ошибусь вряд ли – стихи Леоновича так и останутся – прекрасными, живорожденными и всё же живущими на отшибе от поэтического мейнстрима.

Как сам он, полунищим и полузабытым, жил в последние десятилетия. И кто виноват? Власть ли, которую Владимир Николаевич сроду не жаловал: «Нам – вас кормить, а вам – нас убивать»? Общественное ли равнодушие? Или сама его натура – русского мужика, всегда в роду старшего и всегда ребенка:

Он принимает назначенный труд:

вот уж на дыбу его волокут,

вот и в купели —

в черном котле, что кипит не шутя,

варят его —

он глядит, как дитя

из колыбели.

Александр Кабаков. Стакан без стенок: Повесть, рассказы. – М.: ACT, 2014.

Можете со мною не соглашаться, но классность писателя и, может быть, даже направленность его усилий лучше всего проявляет не главная книга, не opus, знаете ли, magnum, а сборничек вроде бы и проходной, сложившийся по принципу: чем случайней, тем вернее.

Такой, как этот. В «Стакане без стенок» чего только ни понамешано: и чертовщинки с лихвою, и бытовых сценок, и классического психологизма, не к ночи будь помянут, и прямой речи. Повесть, рассказы, некрологические очерки, колонки, словно снятые с журнальной или газетной полосы, путевые зарисовки, – всяко, в общем, разно.

Будто в жизни. Будто в вагоне дальнего следования провел несколько дней наедине со случайным попутчиком. Вся Россия окрест, а разговор как бы и не о ней. То одно вспомните, то о пятом спросите. Или в спор пуститесь, ясно при этом понимая, что судьбу вам и дальше коротать вместе. И значит, не разойтись, и придется отныне (вот оно, воздействие сильного писателя!) вбирать в себя и этот опыт – опыт человека, который смолоду жил сердцем, то есть и в радикалах побывал, и торопился, и гордиевы узлы разрубал с налета, а к старости склонился в сторону ума и не сердцем уже, а умом, сыном ошибок трудных, нас всех теперь жалеет.

Себя, конечно, в первую очередь. Потому что жизнь сложилась так, как она сложилась. И ничего в ней уже не переменить. И пусть литература никому вроде бы больше не нужна – всё равно «никакой другой жизни, кроме литературы (…) не существует». И пусть скудеет в жилах кровь, но не скудеет…

Нет, совсем не нежность. Одна только жалость – к правым и виноватым, к грешникам и страстотерпцам, к победителям и проигравшим. Поскольку, по Кабакову, в проигрыше рано или позже окажутся все. И прежде всего те, кто сейчас торопится, пришпоривает прогресс, жить без перемен не может.

Выйдя из вагона дальнего следования на перрон, вы, может быть, и стряхнете с себя это наваждение. Но не благодарность – этому охлажденному уму, этому классному писателю.