Вот приедет барин… - [5]

– Из Москвы, значит, приехали? – вздохнул он устало.

– Да. По письму учителя Кулакова.

– Знаю я этого учителя. И что он пишет?

– Вот. Прочтите сами.

Судья быстро пробежал глазами письмо, грузно покачиваясь на крепко сбитом стуле.

– Так. Ну и что вы будете, молодой человек, писать?

– Посмотрим, я еще не закончил своей работы, но, думаю, старушку надо поддержать.

– А к нам зачем пожаловали?

– А вот узнать, что вы думаете об этой истории.

– Знаете, – тон у судьи неуловимо изменился, – я бы мог просто вас выгнать, потому что нет у меня никакого желания эту кляузу разбирать. Но ведь вы сейчас налетите, нахватаете черт-те чего, напишете, а потом самому стыдно станет, если только стыд у вас есть. Учитель-то этот… Вы думаете, вы тут первый? О бабушке он печется! О себе он печется, интриган хренов. И пишет, и пишет, и в Чебоксары, и в Москву, и в одну газету, и в другую, в прошлом году уже приезжали к нам из «Сельской жизни», – теперь вас вот прислали. И что он вам говорит?

– Что атеистическая работа у вас плохо ведется.

– Плохо ведется, – горько усмехнулся судья. – Да лучше бы она вообще не велась. Верующий человек – он и работник лучший, и не сворует, не прогуляет, до скотства не напьется. Чего вы своим атеизмом добились? Развалили все? Вы вот в магазин тут не заходили?

– В книжный.

– В книжный! – зло сказал судья. – Вы в простой магазин зайдите, куда люди каждый день ходят, и посмотрите, что там есть. А он туда же – атеизму ему мало! Вот заставить бы этого учителя хоть командировку вашу оплатить. От дела вас оторвали, и зачем?

Я покраснел.

– Но ведь старуха действительно живет черт-те как.

– Милай, – сказал судья тоном моей тетушки, – они с этой невесткой по три раза в год сойдутся, разойдутся, а все равно старухе одной не жить. Старая она и, кроме этой невестки, никому не нужна. И коли он учитель, так он помирил бы их, а он вместо этого что? – страсти только разжигает. А теперь корреспондент из Москвы приехал, теперь скажет: все, бабка, держись – Москва за тебя! Она бы не сегодня-завтра вернулась бы, примирились бы они, а теперь что делать? Вы вот помочь вроде приехали, дело доброе сделать, а лучше б не приезжали.

– А правду говорят, что у невестки шесть тысяч на книжке?

– Чего? – вскинулся он.

– Шесть тысяч, и старуха требует свою часть, а вы не имеете права заставить невестку эти деньги с книжки снять.

– Шесть тысяч! Вы у невестки-то дома были? Знаете, кем она работает?

– Нет.

– А вы бы узнали, если справедливый такой. Она конюхом работает. Да на эту работу никогда раньше женщины не шли. А платят ей за все про все сто тридцать – сто сорок рублей в месяц. И это еще много считается! У них в Ювашине люди больше чем сорок-пятьдесят рублей не зарабатывают. А у нее на руках четверо детей, и всех кормить надо. Шесть тысяч! Это кто ж слухи такие распускает? Чуваева в сельсовете? Да можете не говорить, я и так знаю. Они с невесткой поругались прошлым летом, вот та ей и мстит. Да смотрел я ее книжку, – он махнул рукой, – семьдесят рублей там, и все.

– Значит, зря я приехал? – сказал я упавшим голосом.

– Да что ж зря? Хоть на жизнь на другую посмотрите. А еще лучше возьмите да напишите про этого учителя, про склочника, чтоб отбить у него охоту пакостить, на горе чужом наживаться.

– Да у нас в журнале тематика несколько иная, – пробормотал я.

– А что тематика? Одна вся тематика, – махнул он рукой.

Я вышел от судьи и пошел по темным улицам райцентра на остановку автобуса, однако было уже поздно – последний автобус ушел и нужно было искать пристанище в гостинице. Там я и переночевал в угрюмом двухместном номере, но все же, вероятно, самом ухоженном – для заезжих знаменитостей. Ночью мне приснилась тетушка, она смотрела на меня с разочарованием и усмешкой и качала головой:

– Эх ты, недоросль!

После того, что я узнал, у меня было одно-единственное желание как можно скорее уехать в Москву и не писать больше никаких очерков, не ездить в командировки, а сидеть на своей кафедре и бегать за пряниками для холеных моих начальниц. Но в учительском доме осталась моя сумка, и я поехал.

Старухи Сыровой дома по-прежнему не было, учитель был на уроках, и, потоптавшись вокруг запертого дома, я пошел к невестке. Зачем я к ней пошел? До сих пор я не могу этого понять, в этом наверняка никакой необходимости не было, но, может быть, тянуло меня в ее дом простое любопытство, может быть, желание расставить все окончательно по местам в этой истории.

Я увидел бедный дом, стены с пожелтевшими обоями, железные кровати, телевизор, над ним бумажные иконы, низкие потолки, было холодно, убого, и на печи жалось несколько испуганных ребятишек. Встретила меня старшая дочка, удивительно красивая, с темными глазами, темными волосами и смуглым лицом. Вслед за нею вышла мать, и, переводя глаза с дочери на мать, я вдруг вспомнил, как тетушка, обычно считавшая меня недостойным своих рассказов об экспедициях и деревенской жизни, как-то раз в минуту откровенности, когда мы шли с нею из университета в сторону Черемушкинского рынка, сказала:

– Вот езжу я, сравниваю городских девочек и деревенских и честно тебе скажу: деревенские всем лучше, и милее, и мягче, и скромнее, и трудолюбивее, но ты бы посмотрел, как их жизнь ломает. В тридцать лет городские хоть куда, а эти – смотреть жалко.